На обыкновенной койке лежала обыкновенная девушка.
Она была совсем не похожа на ту Травиату, которую я видел по телевизору и в журналах.
А похожа она была на Дашу.
Волосы прямые, русые. А почему она блондинка на сцене? Лицо бледное, скорее миловидное, но не более того.
Она была подключена к капельнице, за кроватью стояли мониторы — видно, они хотели перед операцией знать все, что происходит у нее внутри.
Я подошел к кровати.
Кровать была высокая. Куда выше той койки, на которой мы чуть было не поженились с Дашей.
Когда я подошел к ней. Травиата открыла глаза.
— Я не сплю, — сказала она. — Извините. Я знаю, что нужно спать, но ничего не получается.
— Это хорошо, — сказал я. — А как тебя вообще зовут?
— Вообще? Полина.
— А в самом деле?
— И в самом деле… Лариса, а что, не нравится?
— Нормально.
Она устало прикрыла глаза.
Я смотрел на нее и думал: ну ничего в ней особенного, тем более того, что показывают по телевизору. Даже имени у нее своего нет.
— Дышать трудно, — сказала она, приподняла слабую руку, показала на монитор. — Видишь, как прыгает?
— Вижу.
— Мне должны операцию сделать, — сказала она. — А сейчас состояние стабильное.
— А что у тебя?
— У меня врожденный порок, а недавно в нем что-то случилось, и у меня уже клиническая смерть была, честное слово!
Она же совсем еще молодая!
— Мне сердце будут пересаживать, — сказала Травиата. — Интересно, я завтра могу проснуться, а могу и не проснуться. А ты тоже здесь лежишь?
— Нет, — сказал я. — Я здесь работаю.
— А ты садись, — предложила Травиата. — Посиди со мной. Я сестру отпустила поспать. Представляешь, она призналась, что на свадьбе гуляла у подруги и совсем не спала. А сказать никому нельзя — выгонят. Смешно?
У Травиаты был южный говор, она даже ударения ставила неправильно.
— Ты с юга?
— Не, — сказала она, — с Краснодара. А ты?
— Я здешний.
— А я Москву не люблю, — призналась Травиата.
Я понял, что мне хочется говорить с ней и, может, даже подружиться. Хорошая девочка, нормальная. Но у меня совсем мало времени.
— У меня здесь квартира есть и коттедж в Барвихе. Я маму сюда хотела привезти, а она не поехала. У нее там хозяйство. Я ей говорю: на фига тебе хозяйство? А она мне говорит: ты лучше мне материально помогай, а я буду в банк деньги дожить. А то пропадет твой голосок, на что жить будем? Смешно?
Я пожал плечами.
— Ты замужем? — спросил я.
— А ты разве не читал в журналах? Ну, ты смешной. Я же разошлась. Он миллионер, такие букеты мне приносил! Но я в кино решила устроиться, а он стал к режиссеру ревновать, дурачок какой-то, у нас ведь за все платить надо.
— Ты с какого года?
— Я уже не молодая, но только кажусь молодой. Мне скоро двадцать два. А ты чего спрашиваешь?
— А моей девушке восемнадцать, — сказал я.
— Смешно! Когда мне восемнадцать было, кто меня знал? В самодеятельности выступала.
— А ты знаешь, откуда тебе сердце возьмут?
— Ой, я думала об этом! Честное слово, думала. Я думала, а вдруг это мужское сердце, тогда у меня волосы будут расти! Ужас какой-то! Или плохой человек. Я не переживу.
— Но ведь не откажешься?
— Тебя как зовут?
— Иваном.
— Ваня, а ты бы отказался? Я так жить хочу!
— Только ты одна жить хочешь?
Она не совсем поняла мой вопрос, закрыла глаза, лоб у нее был мокрый, она устала. Я взглянул на монитор. Сердце ее билось чаще, но мельче.
— Мое искусство миллионам людей нужно, — сказала она наконец. — Ты не представляешь, как меня все любят! Я сознание вчера потеряла на сцене, говорят, некоторые хотели покончить с собой, а сюда меня перевезли по личному указанию министра здравоохранения. У него мое дело на контроле.
— Так тебе не сказали про сердце?
— Я же тебе говорю, что мандражу! — В голосе возникла и Умерла визгливая нотка. — Иди, я спать буду. В меня столько накачали наркоты, даже удивительно, что я с тобой разговариваю.
— А я знаю, чье сердце.
Когда я сказал эту короткую фразу, мне сразу стало легче, как Цезарь, перешел Рубикон. Теперь можно расправиться с сенаторами.
— Что ты говоришь, Ванечка?
Как женщина, она почувствовала по моему тону: дело плохо.
— Я люблю эту девушку.
— Ты любил ее? Ужас какой-то. Она умерла, да?
Я не смог ответить, а воображение певицы вдруг понесло ее:
— А твоя девушка красивая, да, добрая? Ой, как хорошо! Мне повезло, в натуре. А я так боялась… А что с ней, под машину попала?
— Она живая, — сказал я. — И даже не знает, что завтра умрет.
— Кончай хохмить!
Ее сердце екнуло, и монитор показал лишний пик.
— Я не шучу. Стал бы я шутить. Подумай — здесь и сейчас. Разве это место для шуток?
— Тогда хоть объясни!
— Ты про клон слышала? Про клонирование?
— Овечка Долли, да? Мне Крутой предлагал такой псевдоним взять, а ребята освистали. Это пускай Свиридова про свою овечку пищит.
— Погоди, послушай меня. Клоны уже есть. Я сам из клона.
— Что это?
— Берут клетки донора, отца, и выращивают их в пробирках. Сколько смогут, столько и выращивают. Я знаю, что сначала нас было двадцать семь. Девять забраковали — процент ненормальности очень велик. Восемнадцать осталось. Нас было восемнадцать, и мы были одним клоном, то есть абсолютно одинаковые! Правда, абсолютного ничего нет, но ты бы нас не различила.
Вдруг она захихикала, лицо сразу ожило, стало таким милым и лукавым.
— Вас в одинаковых колясочках возили, — сказала она.
— Нет, — ответил я. — Мы сразу родились взрослыми. Два года назад. Мы родились в том возрасте, в каком был наш донор, наш отец. Ему было восемнадцать, и его никто не знает.
— И вы ничего не знали?
— В следующий раз объясню, — пообещал я. — Кое-что знали, кое-чему нас учили. Мы — часть
