– Зато ты у Козмина вечно ходил в любимчиках? Ынкы! – рычал Юренев.
«В любимчиках…»
Может, мне показалось, скорее всего, показалось, но в мощном рыке Юренева вдруг прозвучала какая- то странная нота, будто в мощном многоголосье я нечаянно тронул не ту струну.
– Ты международные конференции проводишь, – лениво отругивался я. – Толстомордый швейцар трепещет при одном твоем виде. Вот говоришь по-чукотски. Почему по-чукотски? Договор подписал с чукчами? Совместная тема?..
Я ничуть не боялся обидеть Юренева, мне даже хотелось его обидеть, но слова от Юренева отскакивали как от скалы. Он гудел как динамо-машина, он раздувал грудь. «Оля была здесь».
– Гошу помнишь? Поротова помнишь? – рычал он, обнажая на удивление ровные зубы. – Вот Гоше будут рецензии, он никого своими книгами не задевает.
Изумленно моргнув, Юренев вдруг повел нараспев, явно подражая голосу неизвестного мне Гоши Поротова:
– «Только снова заалеет зорька на востоке, раздаются крики уток на речной протоке: ахама, хама, хама, ик, ик, ик!» С ума сойти, Хвощинский, как хорошо! А ты Гошу не помнишь. У него, помню, зажигалка была, такая – из охотничьего патрона.
Я перебивал Юренева:
– Куда ни позвоню, везде ноль шесть, ноль шесть. Это что, телефон доверия? Я трубку теперь боюсь брать в руки.
Юренев торжествовал:
– Ахама, хама, хама!
Я пытал:
– Где Андрей Михайлович, где членкор Козмин-Екунин? Почему ни до кого нельзя дозвониться?
Юренев не слышал меня, раздувал грудь изумленно:
– «Захватив ружьишко, Ое с песней мчится к речке. Вы сейчас, певуньи-утки, будете все в печке. Ахама, хама, хама, ик, ик!»
Я пытал:
– Где Андрей Михайлович?..
Как ни странно, лет десять назад с Юреневым свел меня именно Козмин-Екунин. До того я много слышал о небольшом закрытом институте, вроде как бы даже и не существующем, в каких-то домах я даже пересекался с самим Козминым, но до настоящих разговоров с закрытым членом-корреспондентом АН СССР дело как-то не доходило. А я тогда был в ударе: рукопись романа складывалась. Написав с утра две-три странички, я натягивал спортивный костюм и бежал к Зырянке. Улица спускалась в овраг, по узкой тропинке можно было выбраться на луг, к живописной искусственной горке. Бегай хоть час, никого не встретишь. Но однажды, после дождя, шлепая по отсыревшей траве, я чуть не сбил с ног Кузмина-Екунина.
Выглядел член-корреспондент весьма необычно.
Тяжелый брезентовый плащ чуть ли не до земли, болотные резиновые сапоги, на голове серый подшлемник танкиста. На груди, на плечах подвесные карманы, за спиной плоский, но, кажется, увесистый рюкзак, и три антенны, устремленные в небо. Какие-то датчики были закреплены даже на дужках очков. Не человек, а робот. Я оторопел от неожиданности.
– Простите, – Козмин-Екунин всегда отличался вежливостью. – Вам сегодня не надо туда бежать… – Он ткнул рукой в сторону искусственной горки. – Вы ведь туда бежите?
Я кивнул:
– Туда.
И спросил:
– Почему не надо?
– Вы же правой рукой работаете? – склонив голову к плечу, Козмин-Екунин к чему-то прислушивался, может, к невидимым наушникам. – Я имею в виду пишущую машинку. Вы ведь работаете правой рукой?
Я кивнул.
К своему стыду, я так и не научился работать на машинке всеми пальцами.
– Не надо вам сегодня туда бежать, – повторил Козмин-Екунин, все так же к чему-то прислушиваясь. – День нынче такой. Вы руку сломаете.
– Правую? – тупо уточнил я.
Он вежливо кивнул:
– Правую.
– Но я не понимаю…
– И не надо пока, – Козмин-Екунин оценивающе улыбнулся. – Представьте, сегодня день такой. Именно для вас такой.
И предупредил:
– Мне можно верить.
И вежливо предложил:
– Давайте вместе пойдем.
– Куда? К горке?
– Нет, к дому… Я, кстати, давно хотел поговорить с вами… Мне вашу книгу давали…
Странный разговор. Я его потом записал.
Разговор о человеческой судьбе, о книгах, о таинстве сюжета, о необратимых играх, ведущих только к проигрышу… Есть что-то величественное в том, что мы всегда уходим, а мир всегда остается… Об экспериментах, требующих непредвзятых умов… Кончил Козмин-Екунин несколько неожиданно: в ближайшие годы их институт планирует несколько выездов в поле. Хотите побывать на Алтае? Все же рериховские места, там красиво, там даже дышится иначе. И команда у нас неплохая: Ия Теличкина, Юренев.
Я хотел.
Я не спрашивал ни о странном наряде Козмина-Екунина, ни об этом довольно неожиданном интересе к моей особе (думаю, книга была предлогом), но поехать на Алтай согласился.
Впрочем, это случилось не сразу. Просто я тогда вошел в круг ближайших помощников Козмина.
– Ахама, хама, хама… – бормотал Юренев, ворочаясь в кресле. – Придурки… Спичек у них нет…
Он сунул сигарету в толстые губы. Я замер.
С Юреневым что-то происходило. Он так побледнел, будто в лицо ему плеснули поташом, зрачки под полузакрывшимися веками странно расширились. По-моему, Юренев не видел меня. Он шумно втягивал воздух, он явно к чему-то там такому странному приноравливался, и меня внезапно обдало мерзким ледяным холодком.
Ветер дохнул в окно?
Да нет, вряд ли. За окном не дрогнула ни одна веточка, а инверсионный след, оставленный в раннем утреннем небе одиноким реактивным самолетом, казался таким нежным и нематериальным, что в его петле, как выразился бы Юренев, и ангел бы не удавился.
Вдруг яркая звездочка вспыхнула на мгновение перед бледным лицом Юренева. Вспыхнула и тут же исчезла. Но сигарета уже дымилась. Юренев затих и, удовлетворенно сопя, выпустил изо рта клуб дыма.
– Как это у тебя получилось?
Я разозлился:
– Спички тебе! Показывай буфетчицам свои фокусы!
Впрочем, с возмущением я, пожалуй, несколько запоздал.
Гостиница уже просыпалась: обыденные шумы, обыденные звяканье, шарканье, наконец, вечное гудение водопроводных труб.
В дверь постучали.
– Да, – ответил я недовольно.
Два крепких молодых человека заглянули в дверь. Они даже не поздоровались, хотя и входить не стали.
– Юрий Сергеевич, вам пора. Юрий Сергеевич, мы за вами.
