было радио, и Гринуэй утверждал, что должен сообщать сведения о передвижениях немецких войск. Дочь и ее брат спрятали его, когда немцы обыскивали ферму в поисках оружия. В какой-то момент брат решил уйти из дома с дробовиком и присоединиться к своим друзьям, намеревавшимся героически обстрелять ту или иную немецкую колонну. Гринуэй испугался, что юноша привлечет внимание к ферме. Он пригрозил ему ножом, отнял дробовик и в схватке ранил юношу ножом в бедро. Рана загноилась, и несколько недель спустя юноша лишился ноги. Через много лет, услышав о спорах по поводу радиограммы, он написал мадам Леско. Когда та выбрала время поехать в его деревню, он уже умер от алкоголизма, и ей пришлось собирать историю по крупицам, расспрашивая его друзей.
По мнению Раймонда Изгнанника, история эта доказывала, что мистер Гринуэй был немецким шпионом. Каким-то образом он узнал от агентов в Париже о резервных дивизиях. И взял на себя смелость радировать приказ от имени своего начальства.
Это была увлекательная, хорошо написанная книга. Вечер, который я посвятил ей, доставил мне массу удовольствия. Однако по многим причинам поведение «шпиона» показалось мне маловразумительным. Способен ли какой бы то ни было немец так дерзко действовать через голову начальства? А потом, годы спустя, я узнал о возможности путешествий во времени…
Меня часто критиковали за опрометчивость, и, бесспорно, иногда она ставила меня в тяжелое положение. С другой стороны, меня чуть было не арестовали, потому что я решил задержаться на пятнадцать минут, чтобы еще раз тщательно проверить все приготовления. И вот теперь, увидев, как он едет куда-то на своем велосипеде, я схватил свою машину, оставленную перед входом в отель. Я уже сумел заглянуть в дверь его номера и увидел — там стоит большой кофр. Моя поездка на станцию исключила возможность, что он оставил там что-то на хранение. В течение получаса после того, как городок остался позади, я следовал за беглецом по мощеной белой дороге мимо аккуратных фермерских домиков и ухоженных полей — французская сельская местность не была изуродована ордами автомобилей, кварталами загородных резиденций и другими «благами» немецкого технического и экономического прогресса. Затем он свернул на проселок, и я остановил его в уединенном месте, где мы были наедине с ветром, который гнал рябь по пшеничным полям обочь дороги.
Когда я наставил на него револьвер, глаза его выпучились, а руки взлетели вверх с такой торопливостью, что я чуть не расхохотался. Я подумал, что он отдаст мне ключи, едва я их потребую, но вместо этого он начал мне возражать. В его кофре, настаивал он, нет ничего ценного.
Вам следует помнить, что мое нападение на сотрудника госбеза и его французского лакея было первым серьезным насильственным действием в моей жизни. Я полагал, что Гринуэй будет покорно выполнять мои инструкции, едва посмотрит в дуло револьвера. Мне и в голову не приходило, что он примется спорить со мной.
Конечно, я мог бы просто убить его. Я уже решил, что готов взойти на гильотину. Однако пока я просто хотел получить доступ к его радио.
Я было подумал оглушить его рукояткой револьвера, но тут же понял, что не знаю, куда бить и с какой силой. Вместо этого я попытался оборвать его вяканье, сказав единственные слова, которые могли убедить, что я готов спустить курок:
— Дайте мне ключи, месье. Я не хочу вас убивать, но не пытайтесь убедить меня, будто я этого не сделаю. Таким образом я вернее всего помешаю некоему генералу фон Клюку получить вашу знаменитую радиограмму. Я пожертвовал всей своей жизнью, лишь бы помешать вам послать ее. Если мне придется взойти для этого на гильотину, я согласен.
Он заткнулся, едва до него дошел смысл моих слов. Затем на его лице отразилось волнение — то волнение, которое я время от времени видел на лицах ученых, когда они натыкались на какую-нибудь новую идею.
Вяканье возобновилось, и, слушая этот поток французского в английском исполнении, я понял, что он опять забыл про револьвер. Все его мысли сосредоточились на том, что я, оказывается, тоже путешественник во времени. А это, как и мое присутствие здесь, подтверждает успех его миссии. Голос вырвался из моей груди рыком, который, подозреваю, был также воплем боли:
— ОТДАЙ МНЕ КЛЮЧИ! И нож на твоей лодыжке, о нем я тоже знаю.
На этот раз он взял себя в руки. Отдал мне нож. Отдал мне ключи. Снял галстук и позволил мне привязать кисти к раме его велосипеда. Но все это время он продолжал говорить и говорить, пытаясь убедить меня, что нам с ним следует 'обменяться информацией касательно хода наших альтернативных историй', что я должен поддержать его безумное покушение на судьбу цивилизации.
Я располосовал обе шины его собственным ножом и уехал, а он все еще бормотал мне вслед. Выезжая на мощеную дорогу, я откинул голову и торжествующе рассмеялся. Кто-нибудь когда-нибудь за всю историю французского народа совершил что-нибудь сравнимое с этим? Все, что наговорил так называемый англичанин, только подтверждало верность моей гипотезы. Он действительно добрался сюда для передачи таинственной радиограммы, которая принудила генерала фон Клюка противостоять соображениям, убеждавшим, что ему следует подправить план Шлиффена. И Гринуэй предпринял подобное путешествие — каждая его фраза подтверждала это! — поскольку в истории его мира фон Клюк последовал своему инстинкту, план Шлиффена провалился, и Франция в конце концов сумела одержать победу! Я же прожил всю свою жизнь в обществе, где источником всех бед был тайный агент, самонадеянно изменивший ход истории!
Когда я вернулся в отель, в номере Гринуэя возилась горничная. Мне пришлось спрятаться в собственном, пока она не завершила уборку. Я понял, что нашел радио, когда, порывшись в кофре Гринуэя, наткнулся на металлический ящик в правом углу на самом дне. Но когда я попытался извлечь ящик из кофра, оказалось, что он приварен к днищу. Я принялся торопливо искать замок, а затем выругался, сообразив, что представляют собой четыре медных диска на левой стороне ящика. Диски выглядели кнопками, но на самом деле это было электронным приспособлением. Гринуэй обеспечил ящик электронным комбинированным замком под видом механического запора.
И снова мне удалось совладать со своей пресловутой опрометчивостью: прежде чем покинуть номер, я убедился, что коридор свободен. Невозмутимо и осторожно я прошел через кафе при отеле и тем же шагом, с той же невозмутимостью проследовал из отеля в магазин, расположенный в ста метрах. Я купил крепкий топорик с длинной рукояткой и проследил, чтобы его хорошенько упаковали, а затем вернулся в номер Гринуэя и запер за собой дверь.
На этот раз под дулом револьвера оказался я. Выяснилось, что имелся еще один нож — складной, не упомянутый в сообщении мадам Леско. Мой пленник разрезал свои путы и поймал попутный грузовик.
Я был уверен, что он меня не застрелит. Он явно предпочитал избегать действий, которые могли бы привлечь к нему серьезное внимание. По его требованию я положил топорик и вновь был вынужден выслушивать его бредни.
Вначале я предполагал, что он был немецким агентом, переправленным в прошлое немецкими заговорщиками, которые пытались исправить ошибки своих генералов. Теперь мне пришло в голову, что он действительно мог быть эгоманьяком, верящим, будто ему дозволено единолично определять судьбу всего человечества. По его словам, все XX столетие представляло собой серию непоправимых катастроф — и каждый кошмар в его перечне происходил исключительно из-за того, что немецкие варвары потерпели поражение в своей попытке завоевать Францию. В том будущем, из которого он явился, план Шлиффена действительно провалился, потому что фон Клюк отступил от данных ему инструкций. Война, утверждал Гринуэй, превратилась в «пат», и миллионы людей погибали в прямых атаках на укрепленные позиции, которые тянулись поперек всей карты Европы. А после этой была вторая война, даже еще более страшная, чем первая. Были кровавые бойни и революции, и — как прямое следствие провала плана Шлиффена и новой немецкой попытки завоевать Европу — создание супербомб, способных уничтожать целые города. И он здесь — я должен, должен ему поверить! — лишь для того, чтобы предотвратить гибель всего человечества. Ну а для этого подонки кайзера Вильгельма должны стать властителями Европы.
Даже если он и был немецким агентом, то явно не профессиональным. Говорил он так, как ученые, с которыми мне довелось встречаться. Был он щуплым, костлявым, с выпирающим животом. И держал свой револьвер, будто безобидную курительную трубку.
— Чем вы занимались в вашем времени? — спросил я.
Он словно бы растерялся — как будто не мог понять, почему я задаю личный вопрос, а потом
