адмиралтейства был с детских лет одним из моих любимых героев. Он единственный из всех английских политиков считал, что никакое английское правительство не может признать завоевание, опирающееся на нарушение нейтралитета Бельгии. Он один до конца жизни вступался за французский народ.
Я мог даже представить себе, что Черчилль поверит нашей истории. Его пристрастие к дерзким идеям было легендарным. И, разумеется, у меня имеется материальное доказательство, которое смутило бы любого закоренелого скептика. Политический деятель, не слишком осведомленный в технике, мог бы и не понять, чем радио Гринуэя так уж принципиально отличается от современного беспроволочного телеграфа. А вот мой калькулятор покажется чудом всякому, кто понаблюдает за тем, как он умножает одно число на другое.
И разве не будет лучше, если Черчилль прислушается к нам, так что мы и спасем Францию от поражения, и поможем ей избежать испытаний затянувшейся войны?
К этому времени я прочел уже дюжину пространных писем Гринуэя и утратил прежнюю уверенность в том, что он был орудием чудовищного плана, состряпанного какими-то тевтонскими фанатиками в будущем мире, где наступление фон Клюка завершилось заслуженным фиаско. В своих письмах он много порассказал мне о себе, причем некоторые эпизоды указывали, что он действительно тот, за кого себя выдает — одинокий человек, скорбящий о судьбе мира в уединении своего кабинета. Он даже занимался наблюдением за птицами — традиционное развлечение одинокого англичанина. Из одного его письма следовало, что он решил покинуть собственное время — видимо, в начале восьмидесятых годов его XX века, — потому что один из мировых лидеров, американский президент, если я верно его понял, вовлек страну в гонку вооружений, которая, заключил Гринуэй, 'неизбежно привела бы к войне, означающей полную гибель цивилизации'. Его достижения как ученого, утверждал он сам, были «посредственными». По его словам, он всегда знал, что если ему и удастся сделать важное открытие, то лишь благодаря непредвиденной случайности. Он держал свои открытия втайне и совершил это путешествие по собственной инициативе, так как поверил, что наконец-то ему представился случай оказать миру важную услугу.
Эта картина отвечала моим собственным наблюдениям за учеными. Многие из них обращались к политике, когда понимали, что им, вопреки их честолюбивым мечтаниям, никогда не стать вторым Пастером или Кюри. И многие с легкостью убеждали себя, что их обширные научные познания гарантируют глубокое понимание политических проблем.
Я расхаживал взад-вперед по своему номеру. Письма Гринуэя принимали все более и более возбужденный тон. И 27 июня — за шесть дней до того, как первые немецкие сапоги начнут попирать бельгийскую землю — я согласился встретиться с ним.
Согласно уговору я должен был сойти с велосипеда в ста ярдах от дома так, чтобы он меня увидел. Тогда, убедившись, что я не проскользну в его комнату, пока он будет отсутствовать, он выйдет из дома, мы встретимся на дороге и обсудим наши следующие шаги.
Однако, когда я слез с велосипеда, он уже поджидал меня за живой изгородью. И я вновь оказался под прицелом его револьвера.
Я предполагал такой ход событий, а потому оставил свой пиджак в отеле и приехал в одном жилете. Едва он выступил из-за изгороди, я поднял руки и начал поворачиваться так и эдак, показывая ему, что мне негде было припрятать револьвер.
— Я безоружен, — сказал я. — Поймите это. Я никакой угрозы не представляю.
Его голос звучал прерывисто и хрипло, будто он несколько дней ни с кем не разговаривал.
— Мне нужен только калькулятор, Алайн. Отдайте мне его и можете ехать.
Я пожал плечами.
— Я здесь как раз для этого.
— Я не могу оставаться тут, пока вы рыщете вокруг, и я не могу быть уверен, что вы передумали. Я по-прежнему хочу, чтобы вы присоединились ко мне позднее — после того, как я налажу нужные контакты.
Я снова пожал плечами.
— Калькулятор у меня в кармане жилета. Что я должен с ним сделать?
— Положите его на землю. Затем отступите на три шага. Напоминаю, я вооружен.
Я достал калькулятор из жилетного кармана и, положив его, попятился на три шага. Он смерил меня недоверчивым взглядом, затем шагнул вперед, не спуская глаз с моего лица.
На один лишь момент его взгляд сместился. Он наклонился к калькулятору и, видимо, подчинился желанию нажать на кнопки и убедиться в исправности приборчика.
Я все время опасался, как бы он не заметил, что одна из авторучек в нагрудном кармане моего жилета была вдвое толще, чем следовало бы, но, видимо, в обществе, откуда он явился, дезориентирующие газы еще не были открыты. Он поднял глаза, когда я шагнул к нему, но еще не был готов выстрелить. Из баллончика вырвалась струя жидкости и расплылась облаком перед его лицом. Я шагнул в сторону — на случай, если он выстрелит, — но он сел на землю и уставился на меня с тем же идиотичным выражением, которое я заметил на лице сотрудника госбеза.
Эстелла хлопотала на кухне, но на этот раз я мог пренебречь соблюдением законности. Она, в свою очередь, опустилась на пол, а я схватил топорик, который ее семья держала у задней двери.
После моего тогдашнего визита Гринуэй поставил на своей двери еще и пружинный замок, но теперь мной владела бешеная ярость. Топорик крушил дерево и металл. А затем еще несколько ударов сбили замок с кофра. Я взмахнул топориком, и он обрушился на металлический ящик и его сатанинское содержимое.
Раньше я допускал возможность, что Гринуэй купит замену своему радио, но сейчас понял: моя тревога была совершенно беспочвенной. Ему требовалась портативная, работающая на батарейках модель, которую нетрудно спрятать и которая способна посылать сильный сигнал на пятьдесят километров. Здесь и сейчас ничего подобного не существовало. Каждый удар моего топорика разбивал детали, замену которым можно будет найти только через пятьдесят лет, если не позже.
Он уже стоял во дворе, когда я выбежал наружу. Но какое теперь это имело значение? Его револьвер был засунут за мой пояс. Калькулятор остался при мне. Его радио было разбито вдребезги. Я нацелился в него газовым баллончиком; он заслонил лицо ладонями и попятился.
Я чуть не расхохотался, когда поглядел через плечо и увидел, что он преследует меня на своем велосипеде. В конце-то концов он был почти на пятнадцать лет старше. И тут я обнаружил, что он сокращает расстояние. Я ведь уже проделал путь до фермы и напрягал все силы, работая топориком. К тому же пребывал в перевозбуждении с той секунды, когда он прицелился в меня.
Я вытащил револьвер из-за пояса и, напряженно крутя педали, сумел высыпать патроны на дорогу. Затем я помахал ему револьвером и бросил оружие в пшеничное поле. Сейчас было не время стрелять в кого-то. Я мог сделать для Франции только одно — и твердо намеревался совершить это.
Я надеялся, что он остановится и попробует подобрать револьвер, но он продолжал нагонять меня. Лицо у него до того побагровело, что могло показаться, будто он обгорел на пляже. Я нагнулся над рулем, словно спуртуя на последней миле Тур де Франс, и сумел увеличить расстояние между нами на несколько метров. Затем я задохнулся, и он их отвоевал, а затем приблизился ко мне еще на метр.
В ретроспективе это была та смесь великолепия и комичности, оценить которую в полной мере способен только галльский ум. Настал один из решающих моментов европейской истории. Судьба всех мужчин и всех женщин, родившихся в XX веке, зависела от исхода происходящего — участниками были только двое запыхавшихся мужчин средних лет, отчаянно крутивших педали на проселочной дороге.
Разумеется, я мог бы отдать ему калькулятор. Я был даже способен понять, отчего у него могло зародиться подозрение, что ему не стоит мне доверять. Но, предположим, я отдал бы ему калькулятор, а затем оказалось бы, что он все-таки был путешествующим во времени немецким агентом, отправленным изменить естественный ход истории? И даже если он был одиноким эгоманьяком и действительно открылся бы мировым лидерам, вдруг ему поверили бы только немцы? Разве сам план, приведший его сюда, не доказывал, что он мрачный фанатик, который поможет прусским ордам растоптать Европу своими сапогами, если сочтет, что другого способа достижения его цели не существует?
Мимо нас прогромыхали два-три деревенских грузовика. Автомобиль коммивояжера, чихая, проследовал во встречном направлении. Я обогнул запряженную лошадью повозку, и в следующее мгновение мой обезумевший преследователь промчался мимо лошадиной головы.
Я понял, что он меня обязательно догонит и решил ехать помедленнее в надежде, что присутствие
