Малый бедекер по НФ

Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа крепко спал Сапожников, так уверенно обещавший в два дня отправить меня на Кунашир. Иногда под столом я касался круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.

Говорили о Капе.

— Ее от воды рвало. Не могла она сама броситься в океан. Если даже жизнь ее прижала, перехватило дыхание, не могла. Она родом с материка, домашнее животное, укачивало ее в воде…

— А я легла на надувной матрас. Плакала, плакала, так жалко Капу. Потом уснула под ветерком. Такие сны… Всякое видела… Только бы не надуло…

— Нельзя винить Вову, нельзя. Ну и что? Ну и ходит он на отлив. Зато потом его рвет. И пахнет, опять же…

— Отстаньте. При чем тут он? Капу жалко…

Вова мрачно грыз зеленый, в шашечку, ананас.

Почему Капа бросила остров? Что томило коровью душу? Почему нет любви? Откуда, куда мы? От Вовы явственно несло тоской и туманом. Даже если какая-то неизвестная тварь действительно сожрала Капу, то почему осталась на песке только груда вонючей гадости? Вова пил местный квас и легонько почесывал ухо. Оно у него распухло, царапины украшали щеку и шею. Утром отправился он на велосипеде вниз к магазину и на самом крутом участке дороги слетела с шестерни цепь. По дуге Вова с криком падал на зеркальный песок отлива. Потом его тащило по сырому песку. Песок под Вовой парил, сох, плавился. А сверху падали обломки велосипеда. Так, кстати, заснял Вову фотокор «Комсомольской правды», находившийся на вошедшем на рейд теплоходе «Тобольск». Фотография эта потом обошла все газеты Советского Союза. На снимке Вова в каких-то невообразимых лохмотьях воздевал к небу руки, а с неба сыпались металлические обломки.

В некоторых газетах к снимку шла подпись: «Еще один воздушный пират сбит в небе Вьетнама».

2

-Спокойно! Снимаю!

Я обернулся. И вовремя.

На голом, обмытом прибоем пирсе гудела пестрая толпа — человек десять.

Они только что сошли с катера, на котором ходили в бухту Церковную. Я же пытался узнать что-либо о рыбаках, на которых, просыпаясь, третьи сутки ссылался Сапожников. Пестрая веселая толпа с техникой, с мешками, с элегантными сумками окружила меня. Суровый человек, седой, много поживший, повел седыми кустистыми бровями и повторил:

— Снимаю!

И представился:

— Семихатка.

— После Пятнадцатого, — заметил я рассудительно, — меня даже Девятихаткой не удивишь.

Пестрая толпа обомлела.

«Это же сам …»— послышалось робкое из толпы.

Кто-то был смущен, кто-то возмутился, некоторые сочли мои слова оскорбительными. — «Сам Семихатка!» — «Очнитесь, молодой человек!» — «Сама история!» — «Веяние славы и такое равнодушие!» Кто-то схватил меня за руку, жадно дохнул в ухо: «Семихатка это!»

— Ну и что?

Суровый человек извлек из кармана удостоверение.

Печати на удостоверении начинались прямо с обложки: с серпами, с молотками — государственные. Я не сразу сообразил, что речь идет о кино, о съемках нового фильма. Но потом до меня дошло. Конечно, я видел трехсерийную картину «От вас несет горизонтом». Но кино никогда не задевало меня особенно. Я предпочитал свободу и местный квас. Но каким-то непостижимым образом, нисколько не умаляя роли величественно взирающего на меня Семихатки, мне тут же объяснили: я не понимаю своего предназначения; на этом заброшенном островке снимается настоящее кино; настоящее кино снимает в нашей стране только Семихатка; если такой знаменитый режиссер говорит: «Спокойно! Снимаю!» — значит, в жизни человека, к которому он обратился, начинают происходить значительные перемены; надо уметь держать удар — приглашение великого человека всегда вызов; пока что во всем мире не существует настоящего полноформатного фильма о приключениях Робинзона; все, что отвергнуто Семихаткой, — дерьмо, все, что не освещено взрывами его фантазии, — дерьмо; актер, приглашенный на роль Пятницы, объяснили мне, оказался неопытным: в Москве он не знал, что не следует запивать красную икру местным квасом, вот и общается теперь с коллегами через зарешеченное окошечко заразного отделения; а время течет, часы тикают; времени все меньше и меньше, хотя Господь создал его с некоторым запасом.

Вот сколько мне всего объяснили,

— Вы должны, вы обязаны! — настаивал Каюмба, помощник режиссера. Он был так плотен и невысок, что казалось, по колено стоит в земле.

— Никому я не должен, никому не обязан, долгом не почитаю!

Пестрая актерская толпа дружно взревела.

— Вас просят стать знаменитым!

— Кто?

— Мы просим! — почти простонала Валя Каждая, единственная актриса, которую я знал в те годы. Блондинка с челкой, майка открывала голые плечи. Было на что смотреть. Глаза Вали Каждой смотрели с витрин каждого киоска. — Я прошу!

Потрясенный таким вниманием, я спросил:

— Но что требуется от меня?

— Передать смысл!

— Чего?

— Да какая разница? — искренне раскрыла глаза Каждая. У нее были чудесные голубые глаза. — Вам ходить надо особенно. Вам надо так ходить, чтобы зритель каждой клеточкой своего несовершенного мозга почувствовал, как страшно зависит от вас жизнь прекрасной пленницы.

— Пленницы?

— Ну да. Пленницы!

— Чьей?

— Бездушного плантатора Робинзона, — величественно вмешался в беседу знаменитый режиссер. — Эта бедная прекрасная беззащитная пленница! В искусстве все должно быть как впервые. Замыленный взгляд на вещи никого не трогает. Никаких штампов! Забудьте сладкую буржуазную сказку про одиночество Робинзона. Искусство призвано пересоздавать жизнь. Пленница, пленница! — несколько раз повторил он и толпа застонала от восхищения. — В счастье, в гордости, в унижении! Великая нежная душа в непристойно веселом теле! В полуторачасовой ленте мы отразим ужасное одиночество пещерных троглодитов, яркие искры первого разума, суровое торжество каннибализма, наконец, все сметающее торжество первооткрывателей. Мы снимем мерзкое чудище, пожирающее настоящих героев! Мы снимем это чудище прямо на отливе, там, где мерцает тонкий светлый песок! Обнаженная пленница будет рыдать на пляже. Неужели ваше грязное чудище не всплывет на такую приманку? — Семихатка, похоже, многого уже наслышался на островах.

— А любовь?

— Только пучина!

— Но любовь, любовь? — поразился я. — Где любовь преображающая и возвышенная?

— Ничего, кроме вони, — повел режиссер седыми бровями. — Забудьте про любовь! В кадре придурок, скопивший за тридцать пять лет одиночества тринадцать тысяч сто восемьдесят четыре крузадо или, если хотите, три тысячи двести сорок один мойдор! — Семихатка опять говорил о Робинзоне. Все замерли. Валя Каждая незаметно вцепилась ногтями в мой локоть и я чувствовал, как ужасные электрические разряды пронизывают меня. — Мы покажем нравственное крушение негодяя, не мыслившего жизни без рабства. Важна только титаническая фигура Пятницы! Только он — дикарь, дитя природы — не испугается выступить против владельца более чем пяти тысяч фунтов стерлингов и богатой плантации в Бразилии! А прекрасная пленница… Что она господину Крузо?.. Для него она женщина на сезон. Завтра он захватит другую. Это для