потому, что его призывы дают всем возможность ежедневно отслеживать, как спадает уровень времени.
После молитвы Марван не боится стоять как можно ближе к поверхности – настолько близко, что она уже не препятствует его взгляду.
По другую сторону чуть дымчатого стекла находится Вселенная без времени. Марван единственный, кто видел ее; суеверный страх, не дающий другим членам общины достичь вершины лестницы, позволяет ему наслаждаться своим особым знанием. Если кто-либо осмелится подняться столь же высоко, как и муэдзин, то увидит: на торчащей верхушке минарета нет ни единой надписи. Едва уровень времени снижается, имя всевышнего стирается, а керамические плитки обретают девственную чистоту, временно оскверненную прикосновением веры.
Два месяца назад Марван написал имена всех известных ему богов на глиняной табличке, привязанной к концу палки. Едва пронзив поверхность, табличка оказалась уничтожена, а муэдзин вновь обрел душевное спокойствие. И в этом мире, и в другом нет никого могущественнее Аллаха.
Спускаясь по лестнице, истертой сандалиями своих предшественников, Марван подсчитывает вслух оставшиеся ему ступени от основания минарета. Подобрав складки плаща, он постукивает по ступенькам посохом, отмечая литанию произнесенных чисел. Седые волоски уже плетут редкую сеть в его бороде и волосах. Марвана это совершенно не тревожит. Наоборот, он рад им – возраст придаст больше веса его словам.
Дома его ждет сводная сестра Зора, она моложе Марвана на пятнадцать лет. Сегодня он попросил ее принести с рынка кусок баранины, который она приготовит с овощами и травами по рецепту его матери. Он уже ощущает во рту вкус жареного мяса и турецкого горошка, смешанного с изюмом, и ускоряет шаги, ни разу не сбившись со счета.
Цифры, которые он бормочет себе под нос, успокаивают. Одна ступенька – один месяц. Десять ступенек – это лестничный пролет, почти год. Этих пролетов вполне хватит до конца его жизни, и ему не придется ходить, склонив голову, а то и вовсе на четвереньках, подобно животному, лишь бы остаться под темпоральной поверхностью. Он пытается вообразить, какой станет его жизнь через пятьдесят или сотню ступенек, но мысль о ждущей дома баранине нарушает медитацию. В любом случае, как могут предстоящие годы принести что-либо новое? Его посох бодрее стучит о полированный камень. Под ним лежит все время мира, и думать о будущем нет никакого смысла.
Подойдя к двери своего дома, он отодвигает занавеску у входа. В главной комнате никого нет. Зора еще не вернулась. Быстрый взгляд на клепсидру подсказывает, что сестра опаздывает почти на час. Раздосадованный, он усаживается на подушки и раскрывает книгу заповедей, лишь бы убить время до возвращения сестры.
Сквозь толстые стены в комнату просачиваются городские звуки. Лай собак, крики последних детей, шлепки веревочных сандалий по булыжникам мостовой – каждый из этих звуков добавляет нотку в глубоко личную мелодию, одновременно привычную и успокаивающую. Прошли уже годы с тех пор, когда ему приходилось терпеть далекий рев самолетов в небе или грубое стаккато двигателей внутреннего сгорания. Ничто внешнее более не тревожит покоя общины, которая живет своей жизнью, изолированной по воле Аллаха.
На улице раздаются торопливые шаги, занавеска у входа отодвигается. Зора вернулась. С корзинкой в руках она быстро скрывается на кухне, лишив брата возможности открыть рот. Слышится позвякивание тарелок и металлической посуды, появляется Зора с заварным чайником, от которого еще идет пар. Она ставит на низкий столик два стакана и разливает чай.
– Откуда ты пришла, Зора?
– С бойни. Пришлось ждать почти час, чтобы достать баранину.
Марван разглядывает сестру. Она сняла мешковатый балахон, который всегда надевает, выходя на улицу, и теперь он видит ее тело, пышные изгибы которого неизменно возбуждают в нем предательское смущение. Марван переводит взгляд на ее лицо. Глаза у сестры подведены, губы под вуалью гранатово- красные, а в ушах позвякивают переплетенные серебряные колечки.
– Что за нужда так себя украшать, идя на рынок, младшая сестра?
– Не лезь в мои дела! Мне скоро уже двадцать шесть. Пора мужчинам научиться смотреть на меня.
Она возвращается на кухню. Подпрыгивающие шаги сестры подсказывают Марвану, что она рассердилась. Его гложет старая тревога: нельзя допустить, чтобы Зора, которую он опекал все годы после смерти их отца, опозорила их дом и его самого поведением, не достойным сестры муэдзина. Завтра он пойдет в главную кофейню и сядет там на террасе неподалеку от места сбора караванов. Надо послушать, что говорят в городе о Зоре.
Положение в общине научило его отделять зерна от плевел в тех случаях, когда дело касается людских слов. И он вполне сможет узнать то, что хочет, просто сидя в молчании на циновке. Как сказал пророк: тот, кто молчит и слушает, подобен колодцу, наполненному ручьями мудрости, а тот, кто болтает, подобен колодцу, из которого черпают воду. И очень уютно, думает Марван, жить в мире, где каждая мысль уходит корнями в священное писание, хвала Аллаху, милостивому и милосердному.
Он изгоняет мысли о Зоре из головы, прихлебывая горячий чай, смакуя мятную прохладу и горьковатый аромат. Еще несколько минут, и обед будет готов.
С первыми лучами солнца Марван уже вышагивает по улицам с посохом в руке, совсем как пастух, приглядывающий за стадом, которое пасется среди руин древнего поселения. Город, расположенный на одном из концов дороги через перевалы, некогда процветал, но давно уже минули те времена, когда через ворота в крепостном валу в него входили караваны, груженые брусками соли, рулонами шелка и тугими бурдюками с водой. Последних верблюдов забили несколько месяцев назад – не ради мяса, а дабы избавить их от бесполезных мучений вдали от пустыни. В тот день Марван увидел, как плакали мужчины – те, кто с детства ходил с караванами по каменистым тропам. И многие из них ушли из города лишь с флягой у бедра в последнее путешествие за горы безо всякой надежды на возвращение.
И все же кое-какая деятельность до сих пор оживляет городские переулки. Марван шагает вдоль рядов мастерских и лавок, где медники упорно стучат деревянными молотками. Здесь они, как и прежде, все еще делают медную посуду, сохраняя лишь лучший товар и расплавляя остальное, чтобы зря не загромождать прилавки. Чуть поодаль старик без устали торгуется из-за молитвенного коврика, хотя вряд ли его купит. Торговец коврами, сидя на горке подушек, терпеливо кивает, но не снижает цену ни на грош.
Молодая дева в чадре, поспешая за матерью, украдкой бросает взгляд на муэдзина, тот хмурится…
Каждое утро Марван смотрит на город новым взглядом и восхищается тем, что со вчерашнего дня тот остался неизменным. Катастрофа не изменила ничего. Даже нищие и грабители со всеобщего молчаливого согласия не оставили своих занятий. Все происходит так, словно город, зная, что он обречен, приготовился вновь и вновь переживать день перед своим исчезновением – как дворцы, упрятанные джиннами из сказок в бутылку.
Дойдя до площади, где находится главный колодец, наполненный очень холодной водой с привкусом железа, Марван останавливается, опираясь на посох. Здесь есть четыре места, куда он может пойти выпить чаю – четыре одинаковые террасы под навесами из коричневого холста. В течение дня муэдзин посидит на каждой, руководствуясь настроением или обстоятельствами, но он должен тщательно выбрать, какую из них он почтит своим присутствием первой.
Его наметанный глаз оценивает сидящих на террасах посетителей, сразу опознавая каждое лицо. Вскоре он принимает решение. Ничто не выдает его внутреннего беспокойства, когда он проходит через площадь, кивком приветствуя остальных посетителей, и усаживается на корточки на выцветший коврик.
Полог неба вздымается медленными волнами, которые умирают концентрическими кругами вокруг минарета. Марван, дуя на горячий чай, создает на поверхности жидкости похожую рябь, так что эти постоянно меняющиеся узоры выдают течение времени.
Те, кто здесь сидят, редко поднимают взгляды к небесам. Желая измерить уплывающие в прошлое часы, они даже не пытаются расшифровать буквы извилистого алфавита, начертанные на зеркальной глади озера. Как и их предки, они доверяют клепсидрам или песочным часам либо подсчитывают удары своих
