Тень тени.
Вещь Тавеля.
Всего лишь вещь.
Самая последняя вещь из того уже ушедшего, уже убитого мира. Как вещь Тавеля, Садал мог делать все, что ему хотелось. Он мог, например, подобрать с земли заплесневевшую книгу и листать ее у костра армейского патруля. В него никто не мог выстрелить, его не могли отогнать от костра. Солдаты знали: Садал-призрак, он тень тени, он вещь Тавеля, труп облака.
Не имеет значения.
Единственное, чего Садалу хотелось всегда, это быть человеком-деревом.
Иногда, после полудня, в самый томительный час, когда ненадолго от зноя стихал даже тоскливый южный ветер, Садал вспоминал…
Но именно после полудня…
Именно ненадолго…
Узкая, черная, сырая дорога, истоптанная, истерзанная десятками тысяч босых ног… Окрики черных солдат, молчаливая колонна полуголых людей, послушно повторяющая все повороты дороги… Обочины, заваленные мертвыми телами, сладкий запах тления, стервятники, разучившиеся бояться людей… И безостановочное шлепанье десятков тысяч босых ног – чудовищное, никогда не смолкающее шлепанье…
Где это было?
С кем?
Доктор Сайх учит: счастье в единении.
Доктор Сайх учит: мера дорог – мера сущего.
Доктор Сайх учит: счастливы те, кто выбрал Новый путь.
Ему было все равно.
Он, Садал, всегда хотел быть деревом.
Будь на то его воля, умей он так сделать, он давно бы покинул мертвые лабиринты Хиттона.
Доктор Сайх учит: свободен только свободный. Доктор Сайх учит: свободен лишь тот, кто отринул власть вещей Бее сущее рождается свободным, оно рождается голым и слабым, оно не владеет автомобилями, книгами и домами, оно теряет свободу в момент обретения своей первой вещи, неважно, ружье это или распашонка. Обремененное неволей вещей, оно начинает страдать и медленно мучительно умирает, опять наконец обретая потерянную свободу.
Вода, земля, воздух – вот все, что необходимо человеку.
Он, Садал, знал на Большой реке песчаную отмель. Эта отмель лежит с подветренной стороны горы Змей, ее окружают тихие тростники, от которых даже в самый безветренный день по поверхности воды бежит легкая рябь. Наверное, к тростникам подходят рыбы и молча трогают их носами. Там, на отмели, нет ничего чужого, там только пески, тростники и тишь. Там только пески, вода и воздух. Там нет гнили, плесени, там в тишине порхают бабочки самых невероятных форм и расцветок. Там, на широкой отмели, на низких песках цвета разваренного белого риса, он, Садал, человек-дерево, стоял бы, раздвигая земные пласты мощными корявыми корнями, там он гнал бы по капиллярам сладкие земные соки – в молчании, над белыми песками, над сладкой путаницей голубых водорослей, над медленным течением Большой реки.
Я огромен.
Я даю огромную тень.
Моя крона стоит над миром, как облако.
Приди, Кай. Отдохни в тени моей кроны.
Доктор Сайх учит: толпа бессмысленна. Доктор Сайх Учит: никакая толпа не может обойтись без поводыря, без кормчего. Доктор Сайх учит: Новый путь определяется кормчим. Главное, обрести покой. В конце Нового пути каждого ждет покой. Суета везде неуместна. Зачем суетливо искать то, чего вообще нельзя найти? Зачем бояться вечности, если все равно даже в конце Нового пути покой? Вполне достаточно стоять над мед. ленным течением, негромко шуметь кроной и видеть свое огромное отражение в медлительных зеркалах Большой реки.
В бывшем королевском саду, в глубине одичавшего сада, во тьме, содрогающейся от рева цикад, неподалеку от пустой бамбуковой клетки, так и не узнавшей сирен, Садал попадал в сизые кусты шуфы. Колючки, острые и кривые, рвали одежду, царапали кожу, – Садал не замечал боли. Не имеет значения. С медлительным упорством он преодолевал ядовитые завалы взорванных бетонных руин, находил проходы между противотанковыми ежами, затянутыми железной колючкой и колючей проволокой, пока наконец не добирался до большой вышибленной взрывом двери.
Садал не боялся тьмы.
Садал радовался плотным объятиям тьмы.
Ведь не будь этой тьмы, он, Садал, мог в любой момент столкнуться на подходе к бывшему королевскому саду с назойливым комиссаром Донгом из королевской полиции, или с разносчиком фруктов по имени Тхо, работавшим в лавочке напротив оживленных торговых рядов «Хай Хау», или с улыбчивой и развязной танцовщицей Ру, часто выступавшей в ресторанах Верхнего квартала. Не будь этой тьмы, его, Садала, могли в любой момент окликнуть с балконов многочисленные соседи по дому, его мог завлечь в «Звездный блеск» неутомимый на приключения майор королевских стрелков Тхай. Пробираясь по мертвым улочкам пустого, как кладбище, города, Садал все время чувствовал на себе миллионы знакомых взглядов, его окликали комиссар Донг и танцовщица Ру, его пытался остановить неутомимый на приключения майор королевских стрелков Тхай. Но Садал старался никого не слышать, он старался никому не отвечать. Он знал, что если он кому-то ответит, то все пропадет – и пустой город, и запах дыма и гари, и глухие закоулки бывшего королевского сада. Пропадут даже черные солдаты. А этого нельзя допустить. Ведь тогда он, Садал, не услышит Голос.
Он не знал, почему это так, он не знал, как, собственно, связаны Голос и мертвый город и связаны ли они, но ему так казалось.
Садал жадно хотел, чтобы Хиттон всегда оставался мертвым и пустым, чтобы никто никогда не появлялся на мертвых пустых улицах Хиттона – ни комиссар, ни танцовщица, ни разносчик фруктов, ни майор королевских стрелков. Ведь если город будет мертв и пуст, ему, Садалу, никто никогда не будет мешать слушать Голос!
Кай!
Садал радовался тьме, битому стеклу, острым колючкам, испуганному шипению змей, чудовищному, громоподобно, реву цикад. Задыхаясь, он полз в кромешной вонючей тьме, попадал пальцами в какую-то мерзкую слизь, царапал руки и плечи, терялся в спертых затхлых пространствах, пока наконец не чувствовал перед собой невидимый проем вырванной взрывом двери, пока наконец не находил на ощупь телефонную трубку, нелепо висящую на невидимой в темноте стене.
Провод был короткий. Почти всегда Садал говорил сильно согнувшись. Скоро начинала ныть спина, но Садал не замечал боли.
Не имеет значения.
Садал привык к боли, она казалась ему такой же естественной, как выжженные коробки домов, как ржавая колючка на улице, как чудовищный громоподобный рев цикад, как, наконец, этот телефон, почему- то уцелевший в мертвом аду Хиттона. Его не разбили прикладом, его не расстреляли из автомата, его не раздавило пластами падающей сверху штукатурки, его почему-то не отключили от единственной еще действующей в Сауми телефонной линии военная Ставка – Биологический центр.
В ночи, в одиночестве, раздавленный громоподобным ревом цикад, прижавшись спиной к влажной каменной стене, Садал терпеливо вспоминал ускользающие из сознания чрезвычайно важные, чрезвычайно нужные ему слова.
Узкая, черная, сырая дорога, истоптанная, истерзанная десятками тысяч босых ног… Окрики черных солдат, молчаливая колонна полуголых людей, послушно повторяющая все повороты дороги… Обочины, заваленные мертвыми телами, сладкий запах тления… Безостановочное страшное шлепанье десятков тысяч босых ног… Чудовищное, никогда не смолкающее шлепанье…
Было ли все это на самом деле?
Видел ли он, Садал, это?
