ясный, веселый день. В Копривштице, растянувшейся примерно на полтора часа ходьбы, по долине и горам разбросано до полутора тысяч домов. Дома двухэтажные; лестница помещается спереди и ведет прямо под крышу; тяжелая черепичная кровля спускается низко, образуя как бы щит от ветра и зимней непогоды; почти все дома обращены фасадом на восток; с этой стороны расположен просторный балкон, где сидят и спят летом. Каждый дом, словно крепость, окружен каменной стеной или высоким деревянным забором. Так обычно выглядят болгарские города и села.
На балконах успели уже появиться румяные личики копривштицких красоток. У каждой в руках кружка: каждая угощает свекра и гостей. На одном из этих балконов, устланном коврами и тюфяками, на которых разложены пестрые подушки, сидит, скрестив ноги, словно турецкий судья, дедушка Либен. Он пыхтит и морщит лоб, так как только что пришел из церкви и едва успел снять свою огромную баранью шапку. От головы его, словно от котла, где бабы кипятят белье, идет пар. Посидев немного, дедушка Либен надевает окантованную шелком белую полотняную феску и снимает свой синий кунтуш. Теперь на нем только кофейного цвета шаровары, зеленый жилет и широкий белый пояс. Но так он одевается, только когда на него находит покаянное настроение, а в другое время выглядит настоящим удальцом: зеленые шаровары, красный пояс, зеленый плащ, большая красная феска и т. д. и т. п. Пистолеты у дедушки Либена арнаутские, а нож сомкамзалийский.
Дом дедушки Либена стоит на холме, так что оттуда видно все село. Вокруг этого знаменитого дома в огромном изобилии растут розы, сирень, всякие душистые цветы, деревья. Слева к дому прилегает большой сад, в котором полным-полно всяких плодовых и других деревьев: тут и яблони, и черешни, и вишни, и персики, и груши, и кизил, и сливы; есть и ореховое дерево и одна груша до того высокая и ветвистая, что вы представить, себе не можете. Словом — рай, да и только!
Борода у дедушки Либена обрита, и длинные, лихо закрученные усы его торчат над губой, как у огромного рака. В Болгарии бороду бреют все, кроме попов, монахов и уже неспособных к продолжению рода стариков. По мнению многих благочестивых людей, дедушке Либену тоже давно пора отпустить бороду, но он не слушает этих советов, так как не хочет утратить свой молодецкий вид. И еще по некоторым причинам…
Рядом с дедушкой Либеном сидит Хаджи Генчо, а вокруг них — ребятишки старшего сына дедушки Либена, и Хаджи Генчо раздает им печеную кукурузу, пироги и пышки, которые он купил на церковной паперти. Это событие приводит дедушку Либена в немалое недоумение.
Но для нас дело объясняется очень просто; мы ведь хорошо знаем Хаджи Генчо, так что нам удивляться не приходится. Он человек умный и если угощает ребятишек, то отнюдь не из любви к ним, а для того, чтобы его самого угостили. Он руководствуется при этом мудрым правилом: «Люби детей, чтоб тебя любили родители». И вот, угощая детей, Хаджи Генчо уже облизывается, твердо уверенный, что за обедом ему подадут хорошего старого винца, а не молодую «кислятину» — так называет он новые вина.
Предвкушая ожидающее его наслаждение, он заводит соответствующий разговор.
— А что, бай Либен, какое вино лучше, по-твоему: пастушское, адрианопольское или салывкиевское? — спрашивает он.
Нужно заметить, что Хаджи Генчо всегда прибавляет к имени дедушки Либена «бай»; хоть сам он ничуть не моложе его, но делает это из уважения к знаменитому человеку, обладателю старых вин.
— Салывкиевское лучше, Хаджи, — отвечает дедушка Либен.
— Ну, уж ты извини меня, бай Либен, но только я всегда скажу, что пастушское винцо гораздо лучше.
— А я тебе говорю, что салывкиевское лучше всех вин в Румелии. Салывкиевское щекочет горло и пощипывает язык, а пастушское только кислит язычок.
— Н-е-ет, я другого мнения. Мне во сто раз больше по вкусу вино, которое лишь слегка кислит язычок и растекается по жилам, когда отведаешь его натощак. Но зачем напрасно спорить? Лучше вели принести того и другого по кружке — и попробуем. Ведь у вас, наверно, есть и то и другое. Вы в этом году припасли пастушеского вина, бай Либен, или нет? — спрашивает Хаджи Генчо, глядя на дедушку Либена, как жених глядит на свою юную невесту.
— Припас, понятное дело, припас и того, и другого, и третьего. Шестнадцать бочек в этом году налил, Хаджи! И краставосельского бочку — это уж для работников.
— Мне думается, бай Либен, старые вина не так хороши, как новые; тем более что нынешний год такое вино уродилось… Не вино, а просто слезы, искра, пламя!
— Ну, уж извини, Хаджи, — старое вино куда лучше нового. Старое вино, старый табак и старый друг всегда лучше новых. Потягивай старое винцо и ничего не бойся, — смеется дедушка Либен.
— Нет, я думаю иначе. Я старые вина во многих домах пробовал, и мне всегда казалось, что они простоквашей отзываются. Но я не стану с тобой спорить и утверждать, что и у тебя старое вино — такое; я хорошо знаю, что вы и сортировать его умеете и перелить, когда нужно. К тому же и виноградник у вас старый. Другого такого, можно сказать, во всей Румелии не найдешь. Виноградник твой лучше, чем в Кане Галилейской{14}.
Слыша, как гость хвалит дорогой его сердцу виноградник, дедушка Либен радостно потирает руки и сам идет в погреб нацедить старого винца, а Хаджи Генчо улыбается, ликуя и от удовольствия пощипывая свой подбородок.
Налив пять-шесть кувшинов вина, дедушка Либен возвращается, садится на свое место и, глядя с лукавой улыбкой на Хаджи Генчо, произносит:
— Теперь посмотрим, Хаджи, то ли ты скажешь, отведав моего винца! Заранее тебе говорю, что ты признаешь свою ошибку насчет старых вин… Конечно, ты скажешь правду: приходилось тебе пить такое винцо или нет… Но как ты думаешь? Мне кажется, не мешало бы нам до обеда выпить водочки да закусить маленько. По-моему, не плохо будет сперва заморить червячка. Какой водочки хочешь, Хаджи? Рутовой, греческой или болгарской? Может, настоянной на кизиле? Только скажи, какой? Для такого гостя ничего не пожалею.
— Я люблю подогретую, с медом, — задумчиво произносит Хаджи Генчо.
— А я люблю теплую только зимой, — сообщает дедушка Либен.
— Нет, я всегда ее люблю, — говорит Хаджи Генчо.
Дедушка Либен зовет младшую сноху и шепчет ей на ухо:
— Поди, голубушка, налей графинчик самой лучшей водки, вылей в кофейник, подмешай медку побольше и вскипяти на огне, да подержи на нем немножко. И скажи матери — пусть возьмет кочан капусты, посыпет его красным перцем, только немного. Да принеси инжиру, изюму. Поджарьте печенки бараньей да нарежьте колбаски потоньше… Да еще там что получше из закуски. Надо Хаджи Генчо, как почетного гостя, попотчевать. Дядя Хаджи для меня дорогой человек. Знаешь, какой он ученый! И — у него ведь славная дочка. Смекаешь?
Отдав еще десяток таких же приказаний, дедушка Либен с достоинством садится на свое место, напевая себе под нос:
Хаджи Генчо начинает снова расхваливать дедушку Либена, хорошо зная, что каждая похвала выманит на балкон новое кушанье или еще один кувшин старого вина.
— Славная лошадка у тебя, бай Либен! — говорит он. — Вчера я прямо залюбовался на нее, когда ты в церковь ехал. Можно сказать, зверь, а не конь. Ты ведь и заплатил за нее недорого. А как играет, бестия, как фыркает: индейский петух, да и только. Словно Шарец — конь королевича Марко. Славный конь! Жеребец, верно?
— Жеребец, Хаджи! — отвечает польщенный дедушка Либен. — Ах, Хаджи, не то дорого, что конь
