посторонних не слышит, что ты говоришь, а и услышит, так ничего не поймет, — при таких благоприятных обстоятельствах удержаться и не заговорить о политике, — это было выше сил бай Ганю. И он не удержался, стал изливать душу:
— А что, бай Иречек, скажи мне, пожалуйста: твоя милость либерал или консерватор, а? Видать, консерватор, сдается мне. А я, коли спросишь, что-то ни тех, ни других не пойму. Да черт с ними, пускай всяк по-своему с ума сходит. Тут ведь, сам понимаешь, дело не шуточное — купля-продажа… И по правде сказать тебе… (никто нас тут не подслушиваем о, по правде сказать… и те и другие — страшные безобразники!.. Ты слушай меня, не бойся! Безобразники все как есть! Да что поделаешь? Ведь против рожна не попрешь!.. Торговлишка у меня, предприятьица всякие, процессы судебные — никак нельзя. Не станешь водиться — пропало дело! Да и самому ведь хочется либо депутатом чтоб выбрали, либо головой городским. Должность доходная. Люди деньги наживают знаешь какие? Ну, а не скинешь перед ними шапку, не поклонишься — черта с два тебя выберут! Так то… Я в этих делах маленько кумекаю…
Иречек вряд ли сомневался в том, что гость его «в этих делах» кумекает.
Окончательно убедившись в невозможности остановиться у Иречека, бай Ганю поднял свои сумки и, не слушая уговоров хозяина оставить их здесь до подыскания пристанища, пошел, в сопровождении слуги, в «Na?rodni ka?va?rna» — кофейню, служившую местом сборища для болгарских студентов. Было уже семь часов, когда он вошел туда с сумками в руках и шапкой на голове. Ну, как сразу не узнать, кто он и откуда?! Налево от входа за столиком сидели несколько студентов-болгар.
Один из них при виде входящего соотечественника толкнул остальных:
— Болгарин, болгарин!
Все обернулись как раз в тот момент, когда бай Ганю остановил одного кельнера с подносом, уставленным чашечками кофе, и, усиленно коверкая болгарские слова, чтобы сделать их более понятными для иностранца, громко спросил:
— Где тут булгарски малчики?
При этом он кивнул головой и махнул свободной рукой. Раздавшийся слева дружный смех положил конец недоумению кельнера. Бай Ганю обернулся и узнал своих сбившихся в кучу черноглазых и черноволосых соотечественников.
— А-а! Добрый день! Вот вы где! — от души обрадовался он, скинул сумки и принялся жать руки студентам. — Что вы на меня смотрите? Не бойтесь, я болгарин… Подвиньтесь-ка, дайте сесть.
— Как ваша фамилия, сударь? — полюбопытствовал один из студентов.
— Моя?.. А чего ты спрашиваешь? Я — Ганю Балканский. Привез в вашу Прагу масла розового малость… тут оно у меня, в сумках.
— Вот как? — воскликнул в патриотическом восторге один студент помоложе. — Покажите нам.
Он в самом деле только слышал о розовом масле.
— Чего тут смотреть? Масло как масло, — ответил бай Ганю. — Это не про вас. Оставьте масло в покое, а скажите лучше, где бы мне остановиться? Я был нынче у Иречека…
— Вот как? — опять воскликнул экзальтированный студент.
— Чего «вот как»? Почему бы мне к нему не пойти? Пошел, — думал, он как человек погостить предложит. Как же, держи карман шире. У меня, говорит, в квартире тесно! У меня то, у меня се. Люблю, говорит, болгар… Ишь ты! Когда пожива есть, и бай Ганю любить умеет… Нешто так болгарина встречать надо? Болгарина!! Врать не хочу: накормил меня. А и то сказать: какая еда?.. Да уж ладно, черт с ним… Болгарин куда гостеприимней: у болгарина одна горница, а он у себя оставит.
Некоторые из студентов начали догадываться, куда метит бай Ганю, и ждали, что он вот-вот откроет свои карты. Только экзальтированный студент принимал его слова за чистую монету, открыто разделяя его возмущение негостеприимством иностранцев.
— Правда, наши болгары куда гостеприимней, — подтвердил он с величайшей уверенностью. — А здесь тебя и знать не хотят. Кисни вот в кофейне…
Сказавший это довольно далеко продвинулся по пути цивилизации, но почему-то не пользовался доверием товарищей: видимо, за ним числились какие-то грехи; между прочим, толковали, что он больно любит «деньгу зашибить». И нет ничего удивительного! Этот гнусный порок — стяжательство — прививается у нас чуть не с детских лет, как зараза, распространяемая домашней средой; она иссушает душу молодого человека, превращает его в холодного эгоиста, не оставляя в нем ничего нежного, благородного. Материальный интерес определяет целиком его отношение к окружающим, управляет всеми действиями стяжателя: они не предваряются никакими побуждениями нравственного характера, и последствия их не вызывают раскаяния; его поведение безраздельно подчинено жажде прибыли, полученной любыми средствами. Даже в том случае, когда его действия навлекают на кого-нибудь беду или позор, эгоист- стяжатель вместо угрызений совести испытывает удовлетворение, словно гибель ближнего — для него барыш, чужое несчастье — его благополучие. Только одно способно смутить нашего молодого эгоиста: если кто перехитрит его. В то время как у других народов слово «хитрый» является синонимом «лукавого», «вероломного» и заключает в себе общественное порицание, у нас эпитет «хитрый» считается почетнейшим отличием: «Ишь ты! Хитрый какой стал парень, отцу на радость. Его не проведешь. Сам нас всех обдурил. Молодец! Славно!»
Никакие чувства и поступки не имели в глазах Бодкова (это — фамилия студента) ни малейшей цены, если они не сулили «поживы», возможности «нагреть руки». (Есть ли в европейских языках подобные выражения с тем же смыслом?) Если он бывал в некоторых тамошних домах, то отнюдь не из потребности общения, желания узнать жизнь более образованных кругов: умственные и нравственные интересы местного общества не только не привлекали его, но были ему в тягость; они являлись как бы скучными помехами, мучительными препятствиями на пути к цели его посещений — поживе — в виде какого-нибудь угощеньица или развлечения за счет хозяев. Он не представлял себе, что можно познакомиться с женщиной просто так, без задней мысли. У него был целый список девушек с отметками, у которой какое приданое; больше они его ничем не интересовали. Материальными интересами определялось и его отношение к товарищам. Подхалимство, злоречие, мелкие интриги, доносы были орудиями его преуспеяния. Даже такие явления, как национальные и племенные симпатии и антипатии, служили ему средством для достижения личной выгоды. Не раз запускал он руку в кассы разных славянских комитетов то как «прибывший из Батака»{119}, то как «эмигрант»{120}. Но на такие дела еще больший мастер — Асланов{121}.
Вот каков был экзальтированный студент, посочувствовавший жалобам бай Ганю на отсутствие гостеприимства у иностранцев.
— Да, киснем здесь в кофейне. Никто не зовет в гости, — повторил он в угоду бай Ганю.
— А ты где хочешь, чтоб тебя киснуть оставили? — спросил, презрительно улыбаясь, желчного вида студент, вероятно, давно таивший ненависть к эгоисту-товарищу. — На руках должны тебя носить, что ли? С какой стати? Уж не за то ли, что ты не успеешь в дом войти, как сейчас пристанешь к первой встречной служанке в коридоре? Или за то, что в их обществе ты либо молчишь как пень, либо раскрываешь рот только для того, чтобы брехать глупости и пошлости? Или за то, что в лицо превозносишь их до небес, а за спиной ругаешь? Или за то, что пускаешь им пыль в глаза, выдавая себя за сына миллионера-фабриканта либо судовладельца, тогда как у отца твоего — два станка для выделки позументов либо две дырявые лодки, — а все для того, чтобы втереть очки хозяевам и вскружить голову их дочери? За что им принимать тебя с распростертыми объятиями? Кто ты такой? Что ты для них представляешь? Кому тычешь в физиономию гостеприимство болгарское? И в чем оно, это хваленое гостеприимство? Неужели в том, что болгарин постелит тебе грязные простыни и накроет тебя подозрительным одеялом?.. Оставьте вы, ради бога, свое дурацкое самохвальство! Пора бы уж нам открыть глаза…
— Что это ты расходился, а? — заметил один из присутствующих. — Нашел время ругаться, когда у нас гость!
— Пускай поговорит. Денег ведь не просит, — промолвил бай Ганю успокоительно, прибегнув к своему любимому аргументу: дескать, говори что хочешь, делай что хочешь, только не проси денег, не лезь ко мне в карман, не затрагивай моих интересов. Ври что угодно, только денег не проси!
Но после этой неожиданной стычки дружеский разговор уже не клеился. Все притихли и стали
