Теперь смех юного Сказкина звучал несколько неуместно, и опытный его сосед, закатав рукав коверкотового костюма, не поворачиваясь, заткнул юному Сказкину рот. В то же время счастливо оказавшийся на сиене пожарник с маху ударил топором по тросу. Объятая огнем металлическая клетка с клоуном рухнула в аквариум. Всех русалок выплеснуло в зал. Одна упала совсем рядом с опытным дородным соседом юного Сказкина, и юный Сказкин успел разглядеть, что хвост у русалки пристегнут.
Убедившись, что утонувшего, зато не сгоревшего умника-клоуна все-таки откачали, зал разразился восторженными аплодисментами.
Но юный Сказкин не смеялся.
Он вдруг понял, глядя на русалок, пусть и с пристяжными хвостами, что все это – перст судьбы.
Судьба указывала ему на море!
Пусть горят корабли, понял он, пусть взрываются толстые, как колбасы, танкеры, пусть защекочивают матросов ужасные русалки, он, Серп Иванович Сказкин, всю оставшуюся ему жизнь отдаст морю!
И действительно, так и случилось.
Серп Иванович Сказкин действительно совершил несколько кругосветок.
– Рыба! Большая рыба! – орал Сказкин. – У меня, мой Агафон, глаза как перископы! Я в любом бассейне отыщу корчму! Я эту рыбу вот как тебя видел! В гробу и в полукабельтове! Три горба, и шея как гармошка.
– А фонтанчики? – хитро щурился Агафон.
– Какие фонтанчики?
– Ну, фонтанчики над горбом.
– Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А горбы… Вот горбы были!
– Не было горбов, – обиделся в свою очередь Агафон. – Это, Серп, тебя болезнь гложет!
– Вышла моя болезнь! – ревел Сказкин, как бензиновая пила. – Вышла с моим трудовым потом!
– Ну, если не болезнь, значит, осложнения, – догадывался Агафон. – Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо!
– Осложнения? – снова взрывался Сказкин. – А корову, мой Агафон, корову тоже осложнения слопали?
Не желая участвовать в бессмысленных спорах, я уходил на берег залива.
Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся волнах мнилось что-то немирное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело плескалось.
Касатка?
Дельфин?..
На секунду я видел острые очертания плавников.
Один… Два…
При желании увиденные мною плавники вполне можно было принять за горбы большой рыбы.
Подумаешь, рыба!
«Вообще, – решил я, – надо мужиков развести на время. Не ровен час, подерутся!»
И посмотрел на зазубренный гребень кальдеры.
Почему бы не прогуляться туда? Почему бы не завершить маршруты прогулкой в Львиную Пасть?
В лагере я так и объявил:
– Завтра, Серп Иванович, заглянем с тобой в Львиную Пасть!
– Ты что, начальник? – удивился Сказкин. – Ты где, начальник, найдешь тут льва?
Я ткнул пальцем в зазубренный гребень кальдеры:
– Видишь? Туда и полезем завтра.
– Это же в гору! – обиделся Серп Иванович.
– Дело есть дело! – отрезал я.
А завистливый Агафон вздохнул:
– Пруха пошла тебе, Серп. Я, считай, полжизни провел под этой горой, а умру и не узнаю, что за нею лежит.
– Тоже мне пруха! – презрительно хмыкнул Сказкин, и я ему посочувствовал.
В самом деле, будь у Серпа Ивановича другой характер, он, возможно, до сих пор плавал бы по всем морям мира, а не сидел со мной на пустом острове.
Но случилось однажды так.
После почти двухлетнего отсутствия явился Серп Иванович в родное Бубенчиково. «Вот, причаливаю! – заявил он жене. – Все решил бросить, буду счастливо дома жить. Навсегда, значит, к тебе причаливаю». Но Елена Ивановна Глушкова, уже бывшая Сказкина, о чем он тогда еще не знал, так ответствовала: «Да нет уж, Серп. Ты давай плыви дальше, ищи свой причал. А я уже давно причалила. К нашему участковому».
Милиционера, носившего фамилию Глушков, Серп Иванович трогать не стал, но пуховики и перины, вывезенные им из Канады, самолично распылил мощным бельгийским пылесосом, а сам пылесос посек миниатюрным, но вовсе не декоративным малайским топориком.
Хорошего мало.
По ходатайству участкового визу Серпа Ивановича напрочь закрыли.
Тогда Серп Иванович и покинул Бубенчиково, стремясь на знакомый восток, к океану.
Свободу узникам Гименея!
Душная ночь.
Душное утро.
Гигантские, в рост человека, душные лопухи. Над лопухами белое душное небо, ссохшееся, как рыбий пузырь.
На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого некрупного преимущества – стланик, как капкан, захватывал то одну ногу, то другую.
– Ничего, – подбадривал я Сказкина. – Скоро выйдем на каменный склон, пойдем вдоль берега. Там ходить легче. Пару часов туда, пару обратно, к пяти, точно, вернемся.
– Да ну, к пяти! – не верил Сказкин. – Мы еще на гребень не поднялись.
– Тушенку взял? – отвлекал я Сказкина от мрачных мыслей.
– Зачем, начальник? Сам говоришь, к пяти вернемся.
– А фал капроновый?
– Зачем, начальник?.. – начал Сказкин, но осекся на полуслове.
Прямо перед нами, вверх по растрескавшимся, грозящим в любой момент обрушиться каменным глыбам, в диком испуге промчался, косолапя и даже подвывая, довольно крупный медведь-муравьятник. Перед Тем как исчезнуть в зарослях бамбуков, он на мгновение приостановился и перепуганно подмигнул нам сразу обоими глазками.
– Что это с ним?
– А ты посмотри! Ты посмотри, начальник!
Я обернулся к воде.
На сырой гальке, грязной от пены набегающего наката, на растревоженной, взрытой недавней борьбой сырой гальке, здесь и там валялись останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то шкуру зверя, это был не какой-то там сосунок, а нормальный, видавший виды взрослый секач, с которым, как с коровой Агафона, не стал бы связываться никакой медведь- муравьятник.
– Начальник… – почему-то шепотом позвал Сказкин.
Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал несколько шагов к месту побоища.
– Не ходи, не ходи к воде!
– Почему, черт побери?
– Ты же видишь!
Плюнув в сторону Сказкина, я забрался на каменистый мысок и наклонился над взбаламученной водой.
Правда… ничего особенного я не увидел.
