бы не продвинулись настолько далеко.
Рабочая версия теории постепенно обретала форму. Во всем, что касалось макроскопических объектов – а в этом контексте термин «макроскопический» простирался вплоть до квантовых состояний субатомных частиц, – все следы Платоновской математики были выметены. «Доказательство», относящееся к целым числам, было лишь классом физических процессов, и результат этого доказательства не был ни прочитан в любой универсальной книге истин, ни записан в нее. Более того, согласование между доказательствами представляло собой всего лишь сильную, но неполную корреляцию между различными процессами, которые считались доказательствами того же самого. Эти корреляции возникали из того, каким образом изначальные состояния Планковской физики были разделены – не полностью – на подсистемы, выглядящие как отдельные объекты.
Математические истины лишь выглядели прочными и универсальными, потому что они с большой эффективностью сохранялись в пределах состояний материи и пространства-времени. Но имелся неотъемлемый изъян во всей идеализации отдельных объектов, и точка, где концепция окончательно разбивалась вдребезги, как раз и была дефектом, который мы с Элисон обнаружили в расчетах наших добровольцев и который при любой макроскопической проверке выглядел как граница между несовместимыми математическими системами.
Мы вывели грубое эмпирическое правило, гласящее, что граница сдвигается в том случае, когда кто-то из соседей получает перевес по какому-то утверждению или теореме. Например, если вы сумели доказать, что х+1=у+1 и х-1=у-1, то х=у становился легкой добычей, даже если это не было истиной прежде. Последствия поиска Кэмпбелла показали, что реальность сложнее, чем мы думали, и в его новой модели старое «правило границы» становилось аппроксимацией более тонкого процесса, основанного на движущих силах первобытных состояний материи, которые ничего не знают об арифметике электронов и яблок. «Наша» арифметика, которую Кэмпбелл зашвырнул на «ту сторону», попала туда не путем обстрела противника силлогизмами; она попала туда потому, что в самой идее «целых чисел» он сразу воспользовался гораздо более глубокой несостоятельностью, чем мы с Элисон когда-либо мечтали.
А мечтал ли об этом Сэм? Я ждал следующего контакта, но шли недели, он хранил молчание, а вызывать его самому мне хотелось меньше всего.
Кейт спросила, как продвигается работа, и я наболтал ей разные подробности о трех скучных контрактах, которые недавно начал. Когда я замолчал, она посмотрела на меня так, словно я, запинаясь, неубедительно пытался отрицать свою причастность к какому-то преступлению. И я задумался над тем, как она восприняла мою смесь затаенного восторга и страха. Неужели именно так выглядит страстный и завравшийся прелюбодей? Я еще не достиг порога признания, но мысленно представил, что приближаюсь к нему. Теперь у меня имелось меньше причин думать, что наш секрет навредит ей, чем когда я впервые принял решение ничего ей не говорить. Но опять-таки: а вдруг, если я ей все расскажу, на следующий день Кэмпбелла похитят и станут пытать? Если за всеми нами наблюдают, и те, кто это делает, настоящие профессионалы, то мы узнаем об этом, лишь когда будет уже поздно.
Электронные письма от Кэмпбелла уже некоторое время не приходили, и я предположил, что он уперся в какой-то тупик. Сэм не высказывал новых претензий. И может быть, подумал я, мы достигли нового статус-кво, начали еще одно спокойное десятилетие. Меня это вполне устраивало.
А потом Кэмпбелл бросил вторую гранату. Он связался со мной и сказал:
— Я начал делать карты.
— Дефекта?
— Планет.
Я тупо уставился на картинку с его веб-камеры.
– Планеты «той стороны», – сказал он. – Физические миры.
Он купил вычислительное время нескольких процессорных кластеров, географически рассредоточенных по миру. Конечно, он больше не повторял своих опасных вторжений, но, используя естественные колебания границы, сделал невероятные открытия.
Мы с Элисон давно поняли: случайные «доказательства» в естественном мире будут влиять на то, что происходит на границе, но теория Кэмпбелла сделала это понятие более точным. Измеряя точное время наступления изменений на границе в ответ на подброшенные им теоремы, измеренное десятками разных компьютеров во всем мире, он создал своего рода… радар? Компьютерный томограф? Называйте, как хотите, но это позволяло ему определить, где именно происходят значимые естественные процессы, его модель позволяла различать процессы по обе стороны границы, а также процессы материальные в космическом вакууме. Он мог измерять плотность материи по ту сторону границы на расстоянии до нескольких световых часов и получил грубые изображения ближайших планет.
— И не только на той стороне, – сказал он. – Я проверял методику, получая изображения наших планет. – Он прислал мне файл с данными, включающий для сравнения информацию из астрономического онлайнового альманаха. Для Юпитера, самой дальней из планет, местонахождение которой он смог определить, ошибка положения составляла порядка ста тысяч километров. Конечно, это не точность GPS, но все равно грех жаловаться – примерно как сокрушаться по поводу того, что счеты не могут отличить север от северо-запада.
— Может быть, именно так Сэм и нашел нас в Шанхае? – спросил я. – Примерно тем же способом, только гораздо точнее?
— Возможно, – предположил Кэмпбелл.
— Так что насчет планет той стороны?
– Ну, вот первый интересный факт. Ни одна не совпадает с нашими. Наше Солнце тоже отличается. – Он послал мне изображение их системы – звезда и шесть ее планет, – наложенное поверх нашей системы.
– Но задержка ответов Сэма, когда мы общаемся… – возразил я.
– Не имеет смысла, если он слишком далеко. Значит, он не живет ни на одной из этих планет и даже не находится на естественной орбите вокруг их звезды. Он летит на корабле рядом с Землей. Это дает мне основание предположить, что они знали о нас намного раньше событий в Шанхае.
– Знали о нас, – согласился я, – но, возможно, не предвидели ничего, подобного тому, что произошло в Шанхае.
Когда мы запустили в «Сияющем» задачу устранения дефекта – не зная, что мы кому-либо угрожаем, на той стороне отреагировали только через несколько минут. Компьютеры на борту космического корабля, находящегося рядом с Землей, обнаружили бы атаку быстро, но для ее отражения могла понадобиться помощь больших компьютеров, расположенных на планетах в нескольких световых минутах от него.
Пока я не столкнулся с теориями Кэмпбелла, я полагал, что мир Сэма представляет собой нечто вроде скрытого сообщения, закодированного в Земле, в котором иная арифметика придает иные значения всему – воде, воздуху и камням вокруг нас. Но их материя, как оказалось, не связана с нашей материей, им не нужны наши пылинки или молекулы воздуха для представления темных целых чисел. Наши два мира расколоты на более глубоком уровне: вакуум мог быть камнем, а камень – вакуумом.
– Так ты хочешь Нобелевскую премию по физике или за мир? – поинтересовался я.
Кэмпбелл скромно улыбнулся:
— А я могу потребовать обе?
— Именно такого ответа я и ожидал.
Я не мог избавиться от глупых метафор «холодной войны»: о чем подумали бы импульсивные коллеги Сэма, если бы узнали, что над их территорией сейчас летают наши самолеты-шпионы? «Замочить гадов, они первые начали!» Возможно, и справедливая реакция, но не особенно полезная.
– Мы никогда не запустим нечто вроде их «Спутника», если вы, конечно, случайно не знакомы с заслуживающим доверия миллиардером, который захочет помочь нам запустить космический аппарат на весьма странную орбиту. Все, что мы хотим сделать, должно быть сделано на Земле.
– Тогда я разорву письмо Ричарду Брэнсону note 6? Я уставился на карту иной солнечной системы:
— Их звезда и наша должны перемещаться относительно друг друга. Они не могут все это время находиться так близко.
