голубого. Мальчика нигде не было видно; вероятно, он вышел в одну из боковых трещин в скале, слишком тесную для взрослого человека, но вполне преодолимую для ребенка.
Еще один череп попался под ноги, он лежал сразу у входа, недоступный уколам песчинок и потому чистый и гладкий, словно давешний гарднеровский фарфор. Он присел на корточки и провел ладонью по теменной кости: звездчатые швы казались неровными трещинами на выпуклом боку белой чаши.
Снаружи свистел боам.
Между ним и стеной прошла тень.
Он вскочил на ноги и отпрянул от мертвой головы; тут же спина уперлась в сырой камень — пещера была шириной всего в несколько шагов.
Змея была огромной, ее узкая голова с большими глазами чуть покачивалась на тонкой шее, и совершенно непонятно было, как существо, по меньшей мере, полутораметровой длины могло до сих пор оставаться незамеченным. Ему показалось, что воздух вокруг приобрел характерный кисловатый запах разогретой солнцем железной окалины, который обычно сопровождает рептилий.
— Тьфу ты, подумал он с облегчением, это всего лишь полоз. Очень крупный, но безобидный. Похоже, здесь у него гнездо.
— Уйди, — сказал он с досадой, пытаясь как-то сориентироваться в нарастающем свисте и вое; вдуваемый в пещеру горячий воздух, наполненный песчинками, проникал в мелкие трещины и гудел в расселинах. — Не до тебя.
Змея, уставилась на него большими неподвижными глазами, голова ее еще больше приподнялась, покачнулась взад-вперед, и он вдруг с ужасом увидел, что по бокам и чуть ниже стал надуваться капюшон. В этом медленном молчаливом танце было какое-то странное очарование; в розово-лиловом сумраке пещеры зрелище казалось не совсем правдоподобным, словно сон или малярийная спутанная греза.
Во рту пересохло, он вдруг подумал, что взял с собой слишком мало воды, а озерная вода наверняка сильно засолена... впрочем, сейчас не в этом дело...
Он медленно-медленно приподнял руку и стянул с плеча ремень «ижевки».
В стиснутом пространстве пещеры выстрел грянул с такой силой, что он на миг оглох. Эхо отразилось от стенок, вернулось, смешалось с затихающим звуком выстрела, запах стоял теперь совсем уж сногсшибательный, кислый и резкий. Змея свилась, как пружина, распрямилась... Вновь свилась... Он, прижавшись к стене, следил за ее агонией. Ветер, ворвавшийся в расселину, иссек его щеки тысячами игольчатых песчинок.
Вдруг стало темно, и он подумал, что туча, клубившаяся из пустыни, окончательно съела солнце, но потом понял, что кто-то стоит у входа в расселину, заслоняя остатки света. Кто-то маленький.
— Ахмат?
Глаза, обожженные вспышкой выстрела и дымом, слезились.
— Не ходи дальше, — он кашлянул саднящим горлом, — тут змея... она, может, еще жива.
— Ты убил ее? — голос был тихий, едва различимый в шуме песчинок. — Убил Великую мать?
— Какую еще мать? — переспросил он раздраженно, потом удивленно сказал: — Уля?
Она проскользнула в пещеру, разматывая закутавший голову и лицо платок, черные косы упали, закручиваясь вокруг худенькой шеи, как две змеи.
Девочка хрипло дышала, с тяжелого халата ссыпались на пол песчаные дорожки.
— Как ты здесь, — спросил он растерянно. — Зачем?
— Я убежала. — Ему казалось, что он видит, как быстро-быстро, точно у птицы, бьется под халатом ее сердце, пульс трепетал в ямочке у основания высокого горла. — Он страшный... стоит в темноте, молчит. И глаза светятся...
— Кто? — удивился он. — Товарищ Рычков?
— Я вышла как по делам... и убежала. Ночью. Пряталась в кустах. Старуха сказала, ты пошел на озеро. Зачем ты пошел на озеро?
— Вы же сами... Ахмат...
— Ведьма велела Ахмату отдать тебя Великой матери. Как тех, других... Я так и думала. Бежала- бежала... А ты ее убил. Ты сильный. Убей его. Он придет за мной, ты его убьешь. Потом убьешь старуху. Все будет хорошо.
— Что ты говоришь такое, девочка, — растерялся он, — как я могу убить человека? Он же не враг. Красноармеец, коммунист.
— Он не человек, — она возвысила голос, перекрывая свист ветра. — Убей его, сам увидишь.
Он попятился, чуть не наступив на свившееся тело кобры, все еще сотрясавшееся мелкой дрожью.
Откуда мне было знать, что она сумасшедшая, подумал он, она ведь выглядела нормальной. И такая умненькая, так хорошо говорит по-русски! Ну да, сумасшедшие бывают умненькими, это какие-то такие способности, теперь она сбежала от этого Рычкова, может, убила его, а все свалит на меня... Надо как-то ее успокоить, что ли... Пообещать ей, сделать вид, что верю, потом отвести домой... куда — домой? В деревню? На кордон?
И куда делся мальчишка?
Здесь, в тесной пещере, рядом с мертвой змеей и живой женщиной, ему сделалось страшно и непонятно было, отчего страшнее.
— Не хочешь на кордон, — сказал он, — ну... наверное, ты права. Давай, я отведу тебя в деревню. Переждем боам, и отведу тебя в деревню.
Ее родня продала ее леснику за горсть патронов, подумал он.
Она замотала головой так, что черные косы метнулись и поползли по груди, точно две змеи.
— Нет-нет, в деревню нельзя. Они убьют тебя. Теперь все вместе убьют. А потом скажут, что ты сам. Пошел в темноте не туда. Упал.
— Что ты, — беспомощно повторил он, — это невозможно... председатель... он же знает. Он не позволит.
— Председатель — дурак, — сказала она презрительно, — его за то и держат.
— Они думают, я ищу камни?
Хотя это тоже бред... при чем тут камни?
— Ты ничего не понимаешь. Они убивают всех. Всех чужаков.
Она скользнула к расселине и принюхалась. Тонкие ноздри ее раздулись.
— Боам к ночи стихнет, — сказала она.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Боам стихнет, и мы пойдем.
— Тебя, наверное, ищут? — с надеждой предположил он.
— Ищут, — равнодушно сказала она. Ее четкий профиль темнел на фоне умирающего вечернего неба.
Нет, подумал он, она точно не пойдет в деревню. Впрочем, ему какое дело? Она сама по себе, он сам по себе. С другой стороны... Если он вернется один, без нее, а она пропадет где-то в песках, не подумают ли, что это его вина, что между ними что-то было, и он заставил ее замолчать. Боже мой, обвинить можно в чем угодно, в результате он спустится с гор в компании двух мрачных мужчин с заплечными винтовками...
Она вдруг скользнула к нему и сомкнула тонкие руки у него на шее. Тело у нее было горячее, а волосы пахли горьковатым маслом, и вообще запах был какой-то нечеловеческий, сухой, острый... змеиный запах. На какой-то момент он, забывшись, прижал ее к себе, тело под плотным халатом было почти бесплотным, невесомым, потом опомнился и отстранился, почти насильно разорвав кольцо цепких горячих рук.
— Уля, ты за кого меня... у меня дочка — твоя ровесница...
— Ну и что? — прошептала она ему в ухо.
Он не ответил, но высвободился окончательно. Какое-то наваждение, подумал он. Что вообще происходит?
— У тебя есть жена?
— Была, — сказал он неохотно.
