— Ну и чорт с ним… пусть не пьет… сам выпью…
Сухое лошадиное лицо Сонечки мгновенно так побледнело, что из-под пудры выступили веснушки, а с карминных губ сорвался испуг.
— Опять?!..
Пантелеймон Иваныч прятал от жены глаза, захлопывал полы полосатого халата и успокаивающе бормотал:
— Не скули… для спокою выпью… не обожрусь рюмкой-то…
Он отвернулся к окну и продолжал бормотать:
— Тоска у меня… тревога какая-то чорт!..
Помолчал. И, не оборачиваясь, спросил жену:
— Как Иван-то… не слыхала?
— Профессор сказал, что прогрессивный паралич, — ответила Сонечка. — А доктор говорит, что у него психоз… который может пройти…
Пантелеймон Иваныч оторвался от окна и, ругаясь, забегал по гостиной:
— Прикидывается дурачком, сволочь!.. Подлецам и образованье не впрок… Мы с тятенькой капиталы наживали… в люди его, мерзавца, выводили… а он… на-кось!.. Весь, говорит, свой класс буду изобличать… пакель не сотрется он со всей земли…
В этот момент где-то около дома зафыркал автомобиль. А из передней прилетела трель электрического звонка.
Сонечка метнулась из гостиной в коридор и понеслась дальше, в переднюю.
Слышно было, что из кухни туда же бежит прислуга.
Пантелеймона Иваныча охватил необъяснимый страх.
Дрожащими руками он захлопывал то одну, то другую полу халата, стучал губами, смотрел круглыми глазами на дверь, через которую должна была войти в дом катастрофа. Напряженно ждал беды.
Но, вместо беды и катастрофы, в передней весело загудел низкий, вибрирующий голос Сонечки:
— Пантелеймон!.. Пончик!.. Встречай дорогого гостя… Мистэр Струк приехал…
Хотя не было еще и семи часов, но Златогорск окутан был такой черной тьмой, что небо над городом казалось низким и вымазанным смолой. По тротуарам, во всех направлениях, шатались пестрые и возбужденно гудящие толпы. В пивнушках с открытыми окнами пискливо верещали скрипки.
Дом, в котором жили Кулаковы, стоял на косогоре, из столовой виден был весь центр города, казавшийся теперь огромной сковородой, по которой рассыпаны были до-бела раскаленные уголья.
Давно покончены были деловые разговоры. Давно Пантелеймон Иваныч и мистер Струк перешли из кабинета в столовую и, болтая с дамами, уничтожали обильную снедь, запивая кто чем мог: Струк — кофеем, Сонечка — мадерой, а Валентина Петровна и Пантелеймон Иваныч контрабандным французским коньяком.
Пантелеймон Иваныч сидел принарядившийся — на нем была крахмальная сорочка и черный костюм. Он опрокинул уже третью рюмку. Но чувствовал, что все попусту. Тоска, тревога и какое-то странно- тяжелое предчувствие не покидали его.
— Н-да-а… краля она у тебя. Я т-те да-а-ам! Имя-то, имя-то какое, шельма! С похмелья не выговоришь… ей-бо!..
Он повернулся к жене.
— Как бишь ее, Сонятка… ну-ка выговори?.. Ну-ка!?..
Сонечка подставляла старику Струку кофе и простые сухари, без которых он не садился за стол, и, жеманясь, говорила низким грудным голосом:
— Ну, что тут особенного… имя как имя… Элит — прекрасное и звучное имя…
Желая уколоть мужа и польстить нахохлившемуся над столом долгоносому старику, она игриво прибавила:
— Кому нравится — Элит… а кому… Пан-те-лей-мо-о-он…
— Ишь ты… уела! — так же игриво отгрызался Пантелеймон Иваныч. — Дура!..
— Не болтай, — деловито остановил его Струк, похрустывая сухарями и прихлебывая из чашки кофе. — Люди могут подумать про меня, старика, бог знает что. Ведь это моя, по документам, внучка.
Сонечка и Валентина Петровна многозначительно переглянулись и друг другу улыбнулись.
А Пантелеймон Иваныч, прислушиваясь к звукам нараставшего пения, продолжал:
— Нет, ей-бо Фома… выбор твой я одобряю… девка — огонь!.. Ежели дальше будет так работать она… да выгорит дело в Москве, загремим мы не то што по есесерии… по всему миру заголосят об нас…
Пантелеймон Иваныч понизил хриплый голос:
— А как твой новый секретарь? Этот самый Куковеров?
— Работает прекрасно.
— А ты хорошо узнал, што он инженер? Веришь ты ему?
Старик отодвинул от себя чашку, выдернул из-за крахмального воротничка салфетку и, откидываясь на спинку стула, твердо ответил:
— Теперь я доверяю Куковерову, как самому себе… Его технические познания проверены специалистами… в Москве он все входы и выходы знает, а его политическая преданность прощупана со всех сторон… на этот счет я не беспокоюсь…
Мистер Струк помолчал. Прислушался к отчетливо гремевшему где-то недалеко пению огромной толпы. И еще более уверенно добавил:
— На-днях, вероятно, все-таки подпишем концессию… Тогда и отошлем его.
Пантелеймон Иваныч покрутил головой:
— Ох, Фома!.. Не мне тебя, старика, учить… Оба вы с покойным моим тятенькой учены были хорошо… А все ж таки, гляди в оба!.. Дошлая порода большевицкая… Сквозь всю землю неприметно проходит… не то што в душу человечью…
Голос Кулакова дрогнул и оборвался. В столовой стало тихо.
А в окна рвался грохот тысячи ног, дробивших тяжелыми шагами мостовую.
Мистер Струк переводил взгляд глубоко сидевших стеклянных глаз то на Кулакова, то на дам; видел на их лицах испуг и тревогу и не мог понять, в чем дело.
У Сонечки опять веснушки выступили из-под пудры. Валентина Петровна хрустела ломающимися пальцами. А у Пантелеймона Иваныча на розовой лысине выступили капельки пота, посинело лицо и стали круглыми глаза.
— Что такое, господа? — растерянно спрашивал мистер Струк. — В чем дело?
Но ему никто не ответил.
Точно по команде, все стали из-за стола, кинулись к окнам и, упираясь руками о подоконники, смотрели со второго этажа вниз, в тьму улицы, по которой из-за угла двигалась тысячная толпа рабочих.
Над передними рядами в отблесках желтых полос из окон колыхалось багровое знамя, на фоне которого взвивался громкий юношеский тенорок:
Ночная тьма, пропитанная удушливой прелью опавших листьев и осенним запахом спелых овощей и фруктов, разорвалась ревом сотен крепких глоток:
