жизни.
— Господи, как же я рад тебя видеть!
— Хотела бы я сказать то же самое, — ответила Сандра, отнюдь не прибавив ему оптимизма. Впрочем, следующие слова немного его ободрили: — Ты действительно такого не заслужил. Ты уже догадался, что здесь происходит? Или, может быть, кто-нибудь удосужился тебе это объяснить?
— Гм-м, не совсем. Финн пытался меня предупредить до начала этого кошмара, но мы сшиблись лбами, и он не смог договорить.
— Значит, это придется сделать мне, — решила она и схватила его за руку. — Пошли, найдем тихое местечко.
Когда-то Сандра скорее умерла бы, чем отважилась повести за руку кого-нибудь старше ребенка — ей не хватало самоуверенности или смелости вести кого угодно куда угодно. Теперь же она уподобилась бульдозеру, умело прокладывающему дорогу сквозь нетрезвую толпу в твидовых пиджаках и расталкивающему тех немногих, кто еще не успел выразить Карлсону сочувствие. Последней, кого она ловко избежала, была Вера, похожая сейчас на призрак невесты, выглядывающей в окна верхнего этажа какого- нибудь викторианского поместья. Карлсон лишь порадовался, что Сандра сумела избавить его от этой встречи, потому что в глазах Веры читалось отчаяние, а Карлсон был сейчас явно не в состоянии выдержать еще одну дозу.
Сандра отыскала прибежище на каменной скамье возле узкого ручья. Вода в нем журчала как раз с нужной громкостью, чтобы создавать звуковой фон, заглушающий болтовню остальных приглашенных авторов. Она усадила его, уселась рядом и начала:
— Я и сейчас борюсь с искушением позволить тебе биться головой о стену, пока до тебя не дойдет очевидное. Ты тогда повел себя как ничтожество.
— Знаю. Я ведь собирался встретиться с тобой и во всем покаяться. Она вгляделась в его лицо:
— И что же тебе помешало?
— У меня было оправдание.
— Какое?
Карлсон развел руками:
— Трусость.
Она не удивилась, лишь кивнула и отвела взгляд:
— Нечто такое я и предполагала. Но у тебя доброе сердце, а это большая редкость среди обычных людей, не говоря уже о писателях, поэтому я избавлю тебя от смятения, которое ты сейчас наверняка испытываешь. Ты когда-нибудь читал хоть что-то из литературы чи?
Карлсон со стыдом осознал, что такое ему и в голову не приходило, даже в те несколько месяцев, что разделяли приглашение и посадку в орбитальный челнок чи.
— Э-э… нет.
— Значит, ты не знаешь, что они считают хорошим романом?
— Ну, я предполагал…
— Правильно. Ты предположил, что раз тебя пригласили в качестве почетного гостя, то им захотелось оказать тебе уважение.
— Обычно одно вытекает из другого.
Она вздохнула:
— Ты когда в последний раз ездил выступать с циклом лекций, Брайан? Неужели ты до сих пор не понял, что иногда тебя приглашают, имея в виду совершенно противоположное?
Карлсону припомнился небольшой колледж в космическом поселении Новый Лондон. Его пригласили туда на симпозиум, посвященный его литературным произведениям. Он прилетел, ожидая услышать восхваления, но быстро понял: главной темой дискуссии стала невыразительность и примитивность его персонажей, сформированная психосексуальными проблемами автора. Еще через три часа он стал зримым воплощением популярного стереотипа о том, что писатели — это буйные эгоманьяки, склонные к алкоголизму. С тех пор Карлсон поклялся никогда не откликаться на такие предложения. Но мысль о том, что ему хотят оказать респект настоящие инопланетяне, пересилила дурные предчувствия, и…
…и теперь впервые в жизни он испытал ощущение, которое романисты называют 'внезапной слабостью'.
— Что они задумали?
— Чи не любят людей. Они считают нас агрессивными и невежественными обывателями с едва развитыми понятиями об эстетике, но с постпопкультурой, которая унижает и нас, и любую инопланетную расу, когда-либо пытавшуюся оценить любое из наших произведений. Расписание их программы по изучению человеческой литературы целиком посвящено утверждению этого тезиса. Они приглашают сюда наших лучших авторов — во всяком случае, тех, кого не успели предупредить, — и делают это с конкретной целью унизить нас неадекватностью наших литературных традиций, если судить о них по весьма специфическим критериям их местных стандартов. Короче, ты здесь в качестве отрицательного примера. Вроде мальчика для битья. Никакое твое произведение, независимо от его качества, в принципе не может заслужить их одобрение. Повторю —
Карлсон сглотнул:
— Тогда почему мы все еще здесь сидим?
— Потому что у нас нет выбора. Мы подписали контракты. Мы получили их гонорары. Мы согласились приехать и отвечать на их вопросы. Если любой из нас откажется сотрудничать, то ему выставят такой штраф, что ни один писатель за всю жизнь с ними не рассчитается, и в конце концов они станут владельцами прав на все его уже написанные и будущие произведения. А это даст им право захоронить репутацию писателя в еще более глубокой могиле, публикуя аннотированные издания, единственная цель которых — подтвердить их мнение о том, что он бесчестный, слабоумный, ограниченный, бесталанный и вообще уступает чи во всех отношениях. — Она поморщилась. — Только дернись, и тебя похоронят. Но я скорее умру, чем позволю надругаться над 'Холодной победой'.
То был первый роман Сандры — портрет персонажа, тайным прототипом которого стал ее далекий и строгий отец. Карлсон вспомнил ее слова о том, как она изрыдалась, пока писала книгу. Вспомнил одобрение, которое получил опубликованный роман, как у него стоял в горле комок, когда он его читал, и то ощущение близости к Сандре, которое роман ему подарил. А потом осознал, что чи наверняка задавали Сандре уничижительные вопросы
— Я не допущу, чтобы такое сошло им с рук!
Она фыркнула:
— О Брайан. Ну как ты сможешь их остановить?
— Еще не придумал. Но я их раздавлю. Не волнуйся. Я еще заставлю их заткнуться и уйду, когда они будут молить о пощаде. Клянусь!
Несколько секунд Сандра лишь смотрела на него моргая, потом рассмеялась:
— Я тебе едва не поверила.
— А ты поверь. Я говорю серьезно.
Она коснулась его губ:
— Знаю. Но это их мир, их правила, их эстетика. Ты не сможешь писать такую прозу, которая им понравится, и не сможешь заставить их полюбить свою. Ты затеваешь дурацкую игру.
— Значит, я дурак, — опрометчиво признал он. — Но я их одолею. Обязательно.
Она вздохнула, посмотрела на него с той особой чувственностью, которая не хочет пересечь границу жалости, и целомудренно чмокнула его в щеку:
— Если когда-нибудь сможешь сделать то, что сказал, то навечно станешь моим героем.
— Правда? И ты согласишься дать мне второй шанс?
Колеблясь, она все же произнесла:
— Почему бы и нет?
