удовольствие. Не премьер, а премьерище. Краса нации!
— Я звоню тебе по делу, Тимур.
— Ты из дома? Дослушаю — перезвоню. Хотя — вот все. Влюбленные рукопожатия. Выключаю ящик. Такой стриптиз, Андрей, стоило посмотреть. Оказывается, из России восемьдесят лет изгоняли призрак, а Маркс — урод, все россияне больны «измами» и, по словотворчеству златоуста, чешем во всех местах и буровим, буровим! Вкалывать надо, а не хаос буровить. Ты знаешь, что такое «буровить»? Ну молодец, ну патриот, ну спаситель! Обхохочешься с рыданиями пополам! Разрушил, распродал всю Россию, да еще унижает ее, лакейская фалда! Ладно, хрен с ним, рано или поздно своего он дождется! Поработает дворником и покормит вшей. Что у тебя, Андрюша?
— Ты сегодня свободен? — спросил Андрей.
— В общих чертах — да. А что? Я нужен? Слушаю, в чем дело?
— Твоя бээмве на ходу?
— Пока еще.
— Если не трудно, не сможешь ли ты съездить со мной за город? По Старо-Калужскому шоссе. В чем дело — расскажу потом.
Спирин превесело крякнул:
— Признаться, Андрюша, по некоторым причинам я с утра на радостях в некотором подпитии, поэтому за руль своей «тачки» садиться бы не хотел. Ради твоей безопасности. Но — каин проблем. Двинем на твоей же машине. Я только должен звякнуть Якову и предупредить.
— Этот Яков — новый владелец? С лысинкой?
— Хочу, чтобы ты знал, что твой «жигуль» продан не то чтобы моему другу, но человеку, который по горло обязан мне. Я спасал его от тюряги. Он работал на международном трейлере, его заложили хозяева и выгнали. Ты его видел и получил от него гроши. Парень без Ельцина в голове, малость ловкач, но терпим. Повезет нас хоть в Южную Америку. Водит машину первоклассно. Посылает воздушные поцелуи милиции. Когда ты собрался ехать?
— Хоть сейчас. Если ты готов.
— Хоп! Звоню Якову, наверняка все будет в порядке, я подымусь за тобой. На все дай мне минут шестьдесят, семьдесят. Идет?
Не позднее чем через час Спирин приехал, заметно навеселе, благодушный, поднялся за Андреем, и они спустились к машине, стоявшей у подъезда. Новый ее владелец Яков, парень с лошадиным лицом, в знак приветствия, избыточно радуясь, приподнял кожаную кепочку, показывая пятачок плеши, и услужливо придержал дверцу, когда садились. Спирин, разваливаясь на сиденье, протянул Андрею пачку «Мальборо», сказал лениво и даже ласково:
— Рассказывай, старик, я — внимание. По твоему лицу вижу: что-то стряслось. — Он высек пистолетиком-зажигалкой огонек, а когда оба прикурили и он выдохнул дым, Андрея обдало сладковатым коньячным перегаром. — Если что не в дуду, Якова не стесняйся. Он надежен. Будет молчать, как гроб. Маршрут, Яков, таков:
Старо-Калужское шоссе, пансионат «Бологово».
— Ясненько, шеф.
Пока ехали по центру Москвы, под сентябрьским солнцем ветреного дня, пока застревали в пробках у железных оград бульваров, где тронутые желтизной листья наискось скользили по ветровому стеклу, цеплялись за «дворники», Андрей подробно рассказал, что произошло с Таней на этих загородных курсах, куда по вечерам приезжают иностранцы, приглашаемые директором, неким Виктором Викторовичем Парусовым.
— Ясненько до отрыжки, — сказал Спирин, выслушав рассказ Андрея, опустил стекло, выщелкнул ногтем сигарету. — Следует поблагодарить Бога, что описанная тобой сутенерская крыса еще не продает девиц в какой-нибудь забугорный бордель. В Турцию или в Италию, например. Под видом приглашений на работу в каком-нибудь ателье. Не исключено, что продает — по согласию самих девиц. Таковы нравы в российском торгашестве. И тут его за пенис не схватишь. Свобода и рынок! Не обижайся, старик, но я реалист, поэтому не сомневаюсь, что твою дорогую Таню посадили на иглу продуманно. То есть ее подружка, уверен, заодно с сутенерской крысой. За двести, триста долларов, а не исключено — за дозу героина наших дурочек подкладывают под иностранцев.
— Говоришь так, будто знаком с этой механикой, — сказал Андрей.
— Наверняка я знаю многое, чего ты, надо полагать, еще не знаешь, да и знать тебе не надо. Нет, старик, вру, журналист твоего склада должен нырнуть во все помои нашей Россиюшки. Иначе с чем же пишущему бедолаге бороться своим правдивым великим пером? — Спирин хохотнул, тиснул колено Андрея. — А надо, а? Твои статьи о девяносто третьем до сих пор помнят! Грешен, я уже не журналист и могучим пером, увы, не размахиваю. Что бы я ни написал о войне в Чечне, о предательстве верхов, что мне известно, ни хрена не печатали. А в Чечне предавали армию не меньше трех раз. Как только удача, объявляли перемирие. Не исторический, а истерический смех, Андрюша, дорогой. Но ничего — прорвемся! Терпеть не могу ни тех, ни других. Ни красненьких, ни беленьких, ни розовых, ни голубых.
— Что-то мне не хочется заливаться смехом, — мрачно сказал Андрей. — Страшновато ты сказал: «посадили на иглу».
— Страшновато, когда появляется зависимость…
— От чего зависимость?
— От белой отравы.
— А ты пробовал?
— В Афганистане. Вовремя остановился. И наступил себе на горло. Мерзкая смерть во рвоте, судорогах и поносе. Предупредил умный военный врач. Раз потянуло и в Москве, бросился в диспансер, еле переломил себя. Лучше — коньячок. В общем, учти, Андрюша, что в столице много сотен тысяч наркоманов, как говорили мне сведущие люди, а в России более пяти миллионов. Кроме студентов, начали баловаться и ребятишки. Если не ошибаюсь, среди пацанов и школьников в сорок с лишним раз увеличилось потребление наркоты. Плюс к этому всякую отраву нюхают. Происходит всеобщая наркотизация населения. Сволочизм! А вообще — чему удивляться в диком Отечестве? Вовсю работает крупнейшая наркомафия, ворочают миллиардами. Голод, наркота, спаивание. Чему удивляться? Программа русофобов… Мне не сегодня стало ясно, что всю разнокалиберную вонючую шушеру ненавижу, как клопов, как клещей, как вампиров… Вместе с ними и тех, кто перекрасился, и тех, кто отдал власть в девяносто первом! Коммунисты оказались размазней! Навалили в штаны, попрятались в норы, подняли лапки, как…
— Спич не до конца дошел, — сказал Андрей, досадуя, что Спирин не закончил желчную фразу. — Продолжай насчет поднятых лапок. Подняли — и что?
— Хоп! — И протяжная озлобленная зевота измяла лицо Спирина, в глубине рта блеснули золотые зубы. — Всю ночь я провел, как гуляка праздный. Была причина. Разреши, старик, вздремнуть для освежения. Не исключено, головка и сегодня еще пригодится. Ничего — прорвемся, хвала Аллаху!
— Тимур Михайлович, — подал вкрадчивый голосок водитель и захихикал. — А ежели… глоточек на опохмелок? У меня всегда с собой коньячок.
— Отзынь куда-нибудь подальше, золотой мой Яшечка. Опохмеляются бездельники. И такие темные хмыри, как ты. Получше взирай на дорогу, коньячок всмятку.
С вялой ленцой он подвигал плечами, зевота раздирала ему рот, он хакнул мощным выдохом, придавился виском к спинке сиденья и сомкнул веки. Яков с суетливой живостью снял кепочку и, белея пятачком плеши, с неслышным хихиканьем моргнул Андрею всенаблюдающим глазом.
— Министерская у шефа голова… — и, затевая разговор, спросил: — «Жигуль» — как? Не жалко? Без колесиков, небось, трудновато? Зато есть гроши — праздник. Нет бумаг — грязные трусы по дешевке загонишь. Закон!
— Заткнись, умник с вшивых нар, — произнес Спирин, не разомкнув век. — Еще вякнешь лагерный афоризм, врежу по плешке, чтоб не болтал хреновину. Умник мытищинский.
— Я что?.. Молчу я, Тимур Михайлович. Как пень я… глухой и немой… Закон, — забормотал Яков и оробело втянул голову в плечи.
По всей видимости, Яков был обязан Спирину, зависел от него, подчинялся беспрекословно, но их взаимоотношения нетрудно было объяснить: властный Спирин способен был подчинить и не такого, как этот
