кофейника, моих родителей, обоих кочегаров, безграничную наглость и погоду, из-за которой невозможно ничего, эту посудину, меня и кофейник…
— Сэр, если позволите, я поставлю…
— Не перебивай меня! — ревет он и замолкает.
Несколько раз пробегает туда-сюда по маленькой белой каюте. Я отступаю к двери и не могу отвести от него глаза. Вот это спектакль! Сам сэр Эрнест Шеклтон беснуется передо мной, один из известнейших людей Англии, единственный реальный соперник Скотта, в этой качающейся, окруженной со всех сторон водой комнатенке, в которой мы с ним встретились, где-то лежит дарованная ему королевой-матерью, королевой половины мира, Библия с дарственной надписью, и мы все, Шеклтон, команда, Библия королевы-матери Александры и я, плывем к Антарктиде. Пускай он бушет и швыряет мне в голову тома Британской энциклопедии, которые навалены в беспорядке на полу и на полках. Вот это счастье. Я не могу это постичь.
— Что ты так на меня уставился? — кричит он. — Ты идиот? Ты точно идиот! Кто я такой, что я с… Сколько тебе лет?!
— Семнадцать, сэр.
— Что ты изучал?
— Я учился у моего отца, сэр. Он мастер по внутренней отделке корабля в Ньюпорте, Уэльс.
— Ты ходил в море?
— На американском судне «Джон Лондон», сэр. Оно утонуло во время шторма…
— В качестве кого?
— Как это, сэр?
Шеклтон говорит со мной на гэльском языке. Потому что мы оба говорим на гэльском, только он — на ирландском диалекте, а я на валлийском. Поэтому я не знаю, правильно ли я понял, когда он спрашивает: «Nach dtig leat nа ceisteanna is simpli a fhreagairt, a amadain?»
Вроде бы он спросил: «Ты не можешь отвечать даже на простейшие вопросы, дурак?»
— На каждый, сэр.
— На каждый что?
— Я отвечаю на каждый вопрос, сэр.
— Но не на каждый правильно.
— Нет, не на каждый. Но я стараюсь!
— Тот, кто может правильно ответить на каждый вопрос, тот всеведущ! — опять кричит он. — Ты всеведущ?
— Нет, сэр.
— Так в каком качестве ты ушел в море? В качестве дурака? A amadain?
— Может быть, сэр. Возможно, сэр. И в качестве поваренка.
Последнее, в чем он нуждается, говорит Шеклтон, это поваренок, который пренебрегает его приказами. Ему нужны люди с головой и опытом, люди, берущие на себя ответственность, ответственность за свои собственные жизни и за жизни своих товарищей, сильные, мужественные люди с сердцем и разумом, для которых солидарность — не пустой звук, которые готовы служить цели, которая почти не оставляет надежды!
— Надежды. Понимаю, сэр.
Знаю ли я, каков его девиз?
Я этого не знаю.
— Никогда не спускать флаг. Или, если говорить словами Теннисона: бороться и искать, найти и не сдаваться!
Так что я смогу, если повезет, понять, почему он переименовал корабль, на который я тайком пробрался, из «Полариса» в «Эндьюранс», то есть «упорство».
Я говорю: «Да, я смогу понять, сэр», а про себя думаю: это же просто слова, названия, что за чушь он несет? А он снова начинает бушевать.
Сдаваться нельзя, никогда, даже в самом малом. Нельзя сдавать ни себя, ни любого другого человека! В этом и состоит цель, и эта цель неприкосновенна! Можно жить без рук, без ног, без глаз, без веры и без единого пенни в кармане, пока есть цель. Достигая ее, ты воздаешь должное себе и всем остальным. Ха! Цель не должна быть грандиозной, не может каждый стать братьями Райт или Пастером, и, в конце концов, пересечь самый замерзший кусок нашей планеты — это такая же ничтожная цель, как миллионы других, если только подумать, с какой легкостью альбатрос преодолевает это расстояние. Потом он спрашивает, есть ли у меня девушка.
Я медлю, затем киваю.
— Бедняжка! — громко говорит он. — Как ее зовут?
Я говорю.
Так что я здесь ищу? Любовь сама по себе приключение. А я идиот, если думаю, что он безмозглый вожак шайки искателей приключений. Последнее, что ему нужно, это эгоцентричные, одержимые славой ренегаты, а я как раз и есть самый настоящий ренегат. И притом грандиозный дурак!
Что со мной случилось? Я даже не пытаюсь сопротивляться. Лишь чувствую, что вот-вот заплачу.
Продержаться бы секунду. Получается, Мерс? Или нет?
— Сэр, если позволите, я поставлю поднос на вашу койку. Налить вам или мне уйти?
Шеклтон стоит у иллюминатора и смотрит наружу. Он не производит впечатления довольного человека, он ничего не оставил и от моего счастья.
Своему отцу я бы сказал: жаль, папа, жаль, что ты такой упрямый козел.
Жаль, сэр Эрнест, мы бы доставили друг другу много радости.
— Самые большие трудности во льдах, — тихо говорит он, — связаны с холодом. Если нам не повезет, там может быть до семидесяти градусов ниже нуля. Наши палатки и костюмы сделаны из самого лучшего материала, который существует, так что холод едва ли сможет нам повредить. Но только в том случае, пока мы в состоянии сами себя согревать, потому что мы должны нормально питаться. Понимаешь, что я тебе говорю?
— Я знаю, что может натворить голод, сэр. Не во льдах, а на обломках корабля. Через восемь дней некоторые были готовы наброситься на соседей.
На это он не отвечает. Внезапно он в два шага оказывается рядом со мной. Мне больше некуда отступать. Меня выдает тихое позвякивание посуды: я дрожу не от холода или усталости.
— Ты боишься? — спрашивает он и быстро смотрит мне в глаза, затем нагибается и поднимает книгу, внимательно осматривает ее со всех сторон.
— Вот в шкафу я боялся, — говорю я. Он кладет книгу на конторку рядом с пишущей машинкой, на которую падает свет из иллюминатора.
— У тебя есть все основания бояться. — Он возвращается, берет у меня из рук поднос и ставит на свою койку. — Я гарантирую тебе, мой дорогой друг, что ты будешь первым, кого мы убьем и порежем на куски, если у нас кончится провиант. Это достойная цель для тебя?
— Нет, сэр. Но я с этим смирюсь.
— Иди к капитану Уорсли. Он определит тебя в команду.
— Слушаюсь, сэр.
— И сейчас же прекрати улыбаться.
— Я никогда не буду больше улыбаться.
— А сейчас — вон отсюда.
Улыбка мелькает на его губах. Шеклтон улыбается, и в этот момент мне кажется, что дождь прекратился, как будто ни у кого и ни у чего нет причин плакать.
Разговоры
