Эрэм преодолел их шагами распорок, удерживавших его между стен.
Температура перевалила за полторы тысячи градусов.
Несмотря на внутреннее охлаждение и толстый слой теплозащитных чехлов, логическая схема начала выходить из нормального режима работы. Возникла путаница зрительных образов. На темно-малиновом фоне залитой расплавом стены вдруг появилось лицо Спасского, который беззвучно шевелил губами. Это мешало сосредоточиться. Эрэм усилием воли согнал со стены призрак и ввел в действие дублирующие секции своего электронного мозга.
Стало еще жарче. Вот-вот наступит полный развал логической схемы. Чтобы задержать развал, Эрэм включил центр боли. И тогда он непосредственно, собственными датчиками ощутил этот испепеляющий жар. Ломило в распорках, жег асбестовый чехол, остро кололо в объективы глаз. Зато сознание заработало четко и быстро. Эрэм понял: до полного расстройства режима осталось не больше минуты, если… если не снизить температуру в полости. Нужен, очень нужен холод. Совсем немного холода. Сделать это просто — только включить вентиляторы. Но охлаждение вредно для расплава, строго запрещено технологией. Эрэм все-таки спросил неуверенно:
— Нельзя ли включить на двадцать секунд принудительное охлаждение полости?
— Нет! — тотчас ответил Спасский. — Ни в коем случае! Погибнет расплав. Что ты делаешь?
— Приступаю к ремонту.
Эрэм был почти уверен, что Спасский не разрешит охлаждения. И принял отказ как должное. Но то был приговор. Ремонт будет для него смертельным. Видимо, кристаллизация миллиона тонн кремния дороже ремонтной машины. Эрэм усвоил приказ и стал действовать.
Умерил психокорректором боль ожога. Выдвинул второй горизонтальный манипулятор и схватил им ленту жароупорной ваты. Растянул ее. Нацелился в неровную, обрамленную светящимися губами огнедышащую щель. Точным движением вогнал ленту в горячую мякоть. Оба манипулятора скрючились, треснули, отвалились и упали.
Эрэм выдвинул вторую пару манипуляторов, отделил вторую ленту ваты, вогнал ее — опять с сухим треском сломались вольфрамовые руки и полетели вниз. В логической схеме снова началась путаница.
Очень отчетливо, ясно заработала память первого дня жизни Эрэма. Отчаянно манипулируя психокорректором, Эрэм тщетно старался убрать непроизвольно возникающую в сознании картину сборочного цеха, где он родился, смеющиеся человеческие лица, солнечные блики на приборах… Свет!.. Вот такой был первый свет!.. Заводской шум, говор, чей-то голос: “Поздравляю тебя с бытием, новый разум!..” Вот щель… Надо скоординировать движения последней пары манипуляторов… Поползла оболочка нужного узла механизмов… Прицел!.. Удар! Третья лента жароупорной ваты вбита в щель. Резко откинулся назад…
Что-то затараторил по телефону Спасский. Эрэм не разобрал, но выдавил из себя ответ: — Ремонт закончен. Все…
Потом начался бред. Школа ремонтных машин.
Учитель Калистов на экзамене оперативности кричит: “Подъем! Коснись потолка, коснись левой стены!..” Первая работа, ремонт мостовой опоры на Черном море… Камни падают в воде легко и медленно…
И рыбы. Урок бесстрашия… Урок механики… “Силой Кориолиса называется…” Идут дюди, идут машины, идут обрывки мыслей… “Эта работа трудная, эта работа последняя, зато эта работа важная…” Эрэм не замечает, как отваливается весь нижний блок механизмов. Боли уже нет. Бессмысленными скачками вертится шкив основного мотора. Остановился… Будто испорченная граммофонная пластинка, звучат два пустых сигнальных слова: “Схема распалась, схема распалась, схема распалась…” Спасский сделал последнюю затяжку и погасил окурок сигареты. Взял трубку телефона, набрал номер эксперта по производственной кибернетике.
— Порядок, — сказал он. — Кристаллизатор исправлен.
— Как Эрэм? — спросил эксперт.
— Идет сигнал “Схема распалась”.
— Жаль, — сказал эксперт. — Жаль… Не знаю, удастся ли его реставрировать. Когда закончите кристаллизацию — позвоните, я приеду и посмотрю.
— Хорошо, — сказал Спасский и положил трубку.
АНАТОЛИЙ ГЛЕБОВ
ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ
Во всю длину рабочего стола Демокрита растянут был древний египетский папирус, коричневато- серый, выщербленный по краям, местами продырявленный.
Концы свитка прижаты обломком красного коралла и узорчатым морским камнем. Остальная часть стола загромождена десятками других свитков в разноцветных цилиндрических футлярах (они и лежали и стояли в широком вазоне), рукописями, разнообразными предметами: образчиками горных пород и кусками руды, окаменелостями, редкими раковинами.
Был тут и засушенный морской конек, и экзотические семена в плоской этрусской вазочке, и серебряная мелочь в другой…
Подперев крупную голову, лобастую и плешивую, Демокрит сосредоточенно вглядывался в папирус.
Левая рука то раздумчиво потеребливала, то расправляла негустую курчавую бородку, сильно тронутую сединой. По плотно сжатым губам большого волевого рта временами пробегала усмешка.
Взгляд философа — глаза были у него лучисто-карие, пристальные и острые, как у ястреба, — не мог оторваться от чертежа усеченной пирамиды, врисованного в гиератическую египетскую скоропись.
Текст пояснял, как находить объем этой сложной фигуры. Но Демокрит думал не о задаче, нетрудной для него, а о человеке, который сумел ее правильно решить так невероятно давно: полторы тысячи лет назад. Ахмес — так звали автора рукописи. А написал он ее — как указывала дата в конце папируса — пятнадцать веков назад! Шутка ли? Эллины в ту далекую пору еще не имели своей письменности, не строили кораблей. Еще не родился Гомер. Ничего не было — ни его поэм, ни великих Афин, ни всей нынешней аттической цивилизации. А египтяне уже умели производить действия с дробями, решать уравнения, с двумя неизвестными, описывали такие вот задачи.
“Поразительно! — думал Демокрит. — Просто загадочно. Тому, что такие задачи под силу нам, дивиться нечего. Но как смог додуматься до этого Ахмес в те далекие, темные времена? Кто надоумил его, натолкнул на такой тонкий ход мысли? Поистине загадка! Чем больше думаешь об этом, тем все чаще вспоминается ветхий финикийский мудрец Ахирам. Он дал мне ответ. Простой и убедительный. Но до того невероятный, что, рискни я об этом сказать кому-нибудь, на мою многострадальную голову обрушится больше насмешек, чем обрушил Полифем камней на голову Одиссея…”
Погруженный в раздумье, философ так долго сидел не шевелясь, что его любимая собака Ликада, растянувшаяся вдоль стены, подняла голову и с удивлением посмотрела на хозяина. Удостоверившись, что он на месте, зевнула и вновь улеглась. Это была густошерстная черно-рыжая лидийская овчарка. От жары она широко раскрыла пасть и, вывалив розовый, непрерывно трепещущий язык, дышала часто-часто.
Ей давно хотелось на двор, но пугал нещадный зной, струившийся из окна, занавеска на котором повисла совершенно неподвижно. Безветренный летний день, напоенный пряными запахами созревающих плодов, едва лишь начинал клониться к вечеру.
Демокриту, закаленному многолетними странствованиями по Азии и Африке, не привыкать было к жаре. К тому же он был почти наг, без хитона, лишь на колени бросил тонкий льняной гиматий с синей каймой.
Его вывел из задумчивости осторожный стук в дверь.
— Кто? — спросил он лениво, распрямляя шею, затекшую от неподвижности.
— Господин, — раздался милый ему голос рабыни Демо, — к тебе чужестранец. Говорит, не виделся с
