Они прилетают.
Они опустились. Первой вышла она. Потом он.
Споем же песню о Гошке Памфилии, ибо он угадал.
Особое понимание, безошибочная тающая нежность и сила, скользящая, как ручей. Кожа под рукой нежная, как ветер.
Засмеялась.
— Сейчас, — сказала она.
И приложила руку ко лбу.
Потом она начала медленно говорить.
Толпа замерла, притихла. Она отстранила микрофон, но ничего не изменилось. Звук доходил каким-то другим способом…
Он все угадал, Памфилии, он все угадал, этот проклятый клоун. Он только не угадал, что все выйдет лучше.
Опасения не подтвердились. Не было ни паники, ни атомной ошалелой защиты, никого не сбили из пришельцев, и не надо было расхлебывать кровавую кашу недоразумений.
Просто в черном небе, затмевая свет звезд, возникла светящаяся надпись: «Мы прилетаем».
Мелькнула мысль — мистификация, и тут же отпала. Расшифровывать не пришлось. Надпись возникла над всеми столицами мира и была на языке этих столиц.
— Прилетал ли кто-нибудь до нас с Марса? — спросила надпись.
— Да, — ответили столицы.
— Мы вас слышим… Что с ним?
— Все нормально.
— Мы летим с дружбой. Не бойтесь, — сказала надпись.
Потом надпись исчезла.
Всю ночь мир ждал. На рассвете они прилетели.
В некоторых странах поднялись в воздух на баражировку атомные ракетоносцы.
Нет. Наши не подкачали. Наши показали себя молодцами.
Кто первый догадался, точно неизвестно. Говорят, мальчик — радиотехник с московской радиостанции. Он запустил на всю мощность:
— …Мы работники всемирной… великой армии труда…
И смолк.
Правительство подтвердило:
— Продолжать.
Великий гимн ушел в космос.
— Мы вас поняли, — пришел ответ.
Звездолет осторожно опустился во Внукове.
Гошка лежал ничком на тахте, накрыв голову курткой.
Я огляделся. Телевизор не был включен. За стеной орало радио.
— Гошка, — позвал я, — машина внизу. Катим во Внуково.
Плечи его вздрагивали.
— Ты что, старик? Ведь все как ты хотел!.. — сказал я.
Я наклонился над ним и приподнял куртку. Он обернул ко мне белое лицо.
— Никто не поверит, — сказал он. — Никто… Я же все это видел раньше. Никто…
Дико зазвонил телефон.
— Гошка, — кричал далекий Аносов, — Гошка, немедленно приезжай… Костя, это ты?.. Хватай его и вези сюда… Это она, та самая… которую мы сочинили в детстве из фотографий, которую ты вырубил из дерева… которую нашли в Африке… Гошка, приезжай, — орала трубка. — Ей на вид гораздо меньше двенадцати тысяч лет…
Когда мы примчались во Внуково, толпа растекалась по аэродрому, в воздухе кружились вертолеты, а с грузовиков лопатами прямо на бетонные плиты вокруг звездолета скидывали цветы.
— Пропустите, — сказала она, глядя поверх голов.
Не сразу все поняли. А потом поняли.
И мы поняли только тогда, когда вокруг нас образовалась испуганная пустота, которая стала шириться впереди нас и превратилась в дорогу к звездолету.
— Идите, идите, — раздались голоса. — Она зовет.
Гошка стоял, закрыв глаза, старый-старый.
Мы взяли его под руки и двинулись втроем. Как на похоронах.
Она сошла по ступенькам.
— Двенадцать тысяч лет ты любил меня, — сказала она. Я пришла.
Гошка открыл глаза, и мы, подумали: где мы видели этого человека? И тут же вспомнили. Мы видели его у нас во дворе, на Благуше, много лет назад.
Гошка стоял молодой, семнадцатилетний.
«Как прекрасно почувствовать единство целого комплекса явлений, которые при непосредственном восприятии кажутся разрозненными», — сказал Эйнштейн.
Конечно, это должно производить ошеломляющее впечатление, когда человек смотрит на факты и их связи и должен сделать нормальный вывод, а он вдруг высказывает некое предположение, не имеющее никаких оснований, и все говорят — чушь, а именно оно и подтверждается. И тогда, чтобы избавиться от ошеломления, окружающие говорят, что в общем это все давно известно, и вспоминают тысячу фактов и подтверждений. Только почему-то на эти факты никто не обращал внимания, пока кто-то не связал их в своем сознании и не высказал на первый взгляд нелепую мысль.
Дальше пропускаю почти все. Нет ни красок, ни линий, все пока еще дрожит и переливается в перламутровом тумане.
Хочу только рассказать об одном разговоре. Надо рассказать.
Гошка помог мне устроить этот разговор. У него теперь такие связи!
Разговор этот происходил в скверике возле Музея изобразительных искусств на Волхонке.
Шли посетители, поднимались по каменным ступеням посмотреть на слепки старых богов, а мы сидели на скамеечке и разговаривали с марсианином.
Нет, не с тем, первым, а с этим, настоящим. Он был как все мы и поэтому незаметен. Но, только разговаривая с ним, понимаешь: нет, все другое. За его лицом, за внешностью угадывался другой мир, другой опыт, нормы других отношений.
Другая норма ощущалась в его взгляде — вот в чем дело.
И потом это их мышление по «сути», а не по «словам», и мгновенное понимание. Вдруг благодарит ни за что, вдруг оборачивается вопросительно. Никак сразу не ухватишь, какие куски пропустить в речи, чтобы не топтаться на очевидном.
Такое впечатление, что тебя заставляют говорить не прозой, а по логике стиха.
— Мы улетаем, — сказал он.
— Я понимаю, — сказал я.
— Теперь вернемся скоро.
Но на самом деле я многого еще не понимал. И он видел это.
— А как же вы все-таки прилетели? — спросил я. — Вы же говорите, что у вас не развита техника.
— Вы не поняли: она у нас развита, но развитие ее шло путем, противоположным вашему. Мы уже очень давно умеем путешествовать за пределы планеты, но мы почти не умеем добывать энергию. Она всегда у нас была даровая. Теперь положение изменилось. И давайте взаимно учиться.
— Передайте Аносову — он на верном пути. Но важна не только энцефалограмма, важен весь спектр биотоков человека. И еще. Вам. Запомните. Внешность выстроена по законам, внешность, не маска, маска — это ложь. Поэтому одним нужно продление внешности внутрь, а другим выведение внутреннего мира наружу. Я еще плохо говорю словами. Понятно?
