Стоял январь. И местные красавицы ходили в ослепительно белых синтетических шубках, только что снова вошедших в моду.
А средняя температура местного января составляла тогда плюс двадцать по Цельсию, и я не выходил без пиджака лишь для того, чтобы не выделяться среди мужчин в темных костюмах, свитерах и коротких плащах.
Институты, завод, наконец, древлехранилище — журналисту интересно все.
* * * Книги в коже и бархате, в парче и меди, в бронзе и серебре.
Но драгоценная старинная парча меркла перед тем, что она в себе заключала. Плавная вязь арабских букв, угловатые паучки знаков армянской азбуки, бесконечно изысканные линии персидского письма…
Рукопись, которую положил передо мной профессор, ничем не радовала глаз… Не было здесь ни скульптурной красоты переплета, ни благородной желтизны прожившего века пергамента. Серая бумага, небрежно вшитая в дешевую ткань. А набегавшие друг на друга строчки… Ей-богу, все плохие почерки похожи друг на друга, на каком бы языке ими ни писали.
— Что? — спросил я, напрасно пытаясь скрыть некоторое пренебрежение. — Это и есть чудо?
Профессор улыбнулся мне. И тени насмешки не было в этой улыбке, но я на секунду снова почувствовал себя в первом школьном дне, который я помню, дне, когда я сказал учительнице, что «р» — гласная, ведь звук «р-р-р» можно тянуть сколько хочешь.
Учительница тогда тоже улыбнулась. Я забыл все свои двойки и пятерки, а улыбку помню.
Старик улыбнулся мне и начал читать рукопись, держа ее в вытянутой руке. Он изо всех сил тянул руку, угождая своим дальнозорким глазам.
Читал он по-русски, изредка задерживаясь, чтобы подыскать нужное слово на понятном мне языке. И в подземелье, столько лет бывшем хранилищем книг, совсем не странно звучали перенесенные через два почти века слова.
«Я, Амирак из Тоты под Ганджей, сын Левона, по прозвищу Альтотас, знаток языков живых и мертвых, мудрый мудростью прошлого и счастливый милостью будущего, учитель и ученик в алхимии и алфизике, записал историю ранних дней жизни своей, дабы сохранилась для мира истина. Я, Амирак из Тоты под Ганджей, по прозвищу Альтотас, сын Левона, пишу эту историю на склоне дней своих у бездны, дна которой живые не ведают, готовый к приходу разлучительницы друзей и разрушительницы собраний. В разных странах был я, и много народов знал я, и много людей видел, но лишь о двоих из этих людей хочу поведать читателю, жаждущему познания.
Одного из них я учил своей мудрости. Другому же не нужна была моя нынешняя мудрость, ибо перед его мудростью ничтожна она, да и не было ее тогда, когда мы встретились. Его я учил языкам. Армянскому, персидскому, арабскому. Учил его, потому что я их знал, а он нет. Зато было мне дано судьбою узреть краешек плаща его мудрости. Небо слушалось его законов, и грома служили ему. И не устаю я плакать о том, что не познал всю эту высокую мудрость. Но никто не знал о ней больше меня или хотя бы столько, сколько я. Иначе не герцоги, как это было, и графы, как случилось, а короли и императоры несли бы его гроб к разверстой могиле…»
Профессор читал.
И сквозь страницы рукописи проступал облик оставившего ее человека, много видевшего, много знавшего, любителя порою прихвастнуть в цветистом восточном стиле. В длинных периодах его фраз мелькали названия городов, женские имена, титулы, звания, прозвища людей, знакомством с которыми он гордился. Он долго приступал к рассказу о человеке, озарившем его жизнь, отвлекаясь для описания обстоятельств, имевших весьма отдаленное отношение к основной теме, то и дело сбиваясь на ворчливые воспоминания о «втором гении своей жизни».
Но то, что этот «второй гений» всю жизнь пытался сделать, первый, судя по записям в тетради, сделал.
«…И он позвал меня к себе, и, когда я вошел, запер двери, и задвинул ставнями окна, и зажег много свечей, и в свете их я увидел на столе большую реторту с желтым камнем внутри.
— У меня не поднимается рука, — сказал хозяин, — ударь сам по реторте молотком, юноша!
Он неправильно расставлял ударения и слишком кратко произносил гласные, но все слова были понятны, и я ощутил гордость, ибо я научил этого человека арабскому; и я взял молоток, и реторта распалась на осколки, и он велел мне взять камень, и увидел я, что камень тот тяжел необычайно, и дал он мне кислоту, и убедился я, что золотым был этот камень. Два фунта и шесть унций золота было в нем!
Через много лет я рассказал об этом чуде второму гению своей жизни, и тот хотел повторить чудо, но не мог, и стал применять другие свои знания, чтобы добыть иное золото… Когда уже мы расстались, дошел до меня слух, что постиг и он тайну философского камня, но посейчас не верю я этому слуху.
Увы мне, грешный странник не устоял перед блеском золота. Я, несчастный, захотел узнать тайну своего ученика и учителя. И не устану до конца дней своих клясть себя за это. Ибо когда проник хозяин мой в мой замысел, то изгнал меня из дома своего и города своего и страны своей (ибо велика была власть его и почет великий окружал его). А занимался он уже в ту пору тайнами эликсира молодости. Сказано же великим Али ибн Синой, языку которого я сам учил великого хозяина и гонителя своего, что человек, нашедший философский камень, составит и эликсир молодости, а гений этот нашел философский камень, ибо как иначе он мог добыть золото?
…Узнав о том, что он умер, я вернулся в страну его и город и проник в его дом. Но золото, которое там было, а было его много, за печатями находилось, а в бумагах покойного — я просмотрел их — ничего не было ни о философском камне, ни об эликсире молодости. Найди он эликсир, так и не умер бы, и не довелось бы мне идти в толпе за его гробом… Но, может быть, он не успел выпить эликсир. Или — не захотел? Кто может судить и решать, чего захочет и чего не пожелает такой человек…
Вся моя жизнь потом была поисками философского камня. Я говорил о нем с индийскими мудрецами, и они одобрили мои пути.
Я говорил о нем с мудрецами Запада — и они говорили мне, что время алхимии прошло, а философский камень невозможен.
И я вспоминал два фунта и шесть унций золота, оставшиеся на столе, когда под ударом моего молотка разбилась реторта.
Я изучил язык римлян, чтобы прочесть книги покойного хозяина, но и среди книг его не увидел трудов по герметической науке.
А самому мне не найти философского камня, не найти, не найти.
Хотя я бы отдал гору из философского камня за один бокал эликсира молодости».
Дальше шла воркотня в адрес «второго гения» его жизни, туманные фразы о смысле человеческого существования… и все.
— Ну как? — спросил меня профессор.
Я достал блокнот.
— Все зависит от того, кто автор рукописи и о каких гениях здесь идет речь.
