инее, бездонное небо, солнце в зените и сияет, словно не было никогда проливного дождя и снежной метели! Они сорвали с себя промокшую одежду, разложили ее сушиться на скалах, и от нее тотчас пошел пар. Чтобы задобрить вышедшую из берегов Сечь, Гаврилов, чувствовавший за собой какую-то смутную вину, вызвался приготовить мороженое. С ледника он набрал в котелок снега, вылил в него две банки сгущенного молока, насыпал кружку сабзы и перемешал. Для лучшего букета добавил немного соли и лимонной кислоты. Потом он вдавил котелок в снег и стал яростно его крутить, чтобы смесь затвердела.
А голые ребята залезли повыше на ледник и скатывались с него верхом на ледорубах - “на трех точках”. Снег был сухой, рассыпчатый, желтоватый. С легким звеном и шорохом разлетался он веерами из-под ног.
Потемкин уселся писать. Свой проволочный стульчик он поставил на уступ скалы так, чтобы виден был весь перевал и Эльбрус. Краснощеков, подобравший в развалинах заржавленный ручной пулемет с разбитым прикладом, подошел к нему со спины и оперся о ствол. Он любил наблюдать, как работает Саня - чистыми красками и широкой кистью. Сначала он “замазывал холст”, то есть покрывал загрунтованный картон большими цветовыми пятнами, а потом начинал в нем “ковыряться”, выписывать детали.
Потемкин писал быстро. Он уже начал разбираться в деталях и с наслаждением затянул: “Мой друг рисует го-оры…” На картоне Краснощеков увидел Эльбрус, перевал и развалины блиндажа. Он посмотрел на горы, а потом на этюд, и чтото дрогнуло у него внутри - он увидел тот же Эльбрус, перевал и… пушку, стоявшую в каменном укрытии. И блиндаж был аккуратно сложен из серых плит, и люди в немецкой форме.
Краснощеков зажмурился, потряс головой, посмотрел одним глазом. Развалины. Чуть повернул голову - пушка, блиндаж и немцы! И флаг над Эльбрусом! Не поймешь, правда, что за флаг. Да нет, понятно.
Ощущалось напряжение в глазах. Это напоминало впечатление, которое Краснощеков испытывал, когда рассматривал стереоскопические открытки, привезенные из Японии: глядишь - красотка тебе улыбается, чуть поведешь головой - красотка уже подмигивает. Но больше это было похоже на чудные картинки из его детства. Этакая красно-синяя абракадабра, которую нужно было рассматривать сквозь специальные очки. Посмотришь через красный фильтр - домик в лесу, лужайка, трава, цветочки. А через синий фильтр - там уже зима наступила, и домик завален сугробами.
Так Потемкин еще никогда не писал.
Подходили ребята, смотрели, отходили притихшие. Даже Гаврилов в кои-то веки сказал задумчиво и серьезно: “Вот так, все рядом - начало и конец… Конец и начало…” А потом…
Краснощеков очнулся от ощущения резкого холода в руке.
Мой др р рут р-р-рисует гор-ры…
– Та-ак! - сказал Краснощеков. Нетвердыми шагами подошел к кликушествующему другу и схватил его за плечи.
– Саня! - закричал он и тряхнул Потемкина, но тот увернулся, и мокрые от пота голые плечи выскользнули из рук.
“Дал-лекие… как сон-н…” - Саня! - Краснощеков обхватил его за шею и попытался свалить здоровущее тело на землю. Потемкин изо всех сил упирался.
– Чудище обло! - кричал Краснощеков, стараясь стащить Потемкина со стула. - Озорно! - Саня напрягся и, изловчившись, мазнул кистью под носом Краснощекова - ему всегда удавалось пририсовать усики Красношекову, но сейчас кисть была сухой. - Огромно! Стозевно! - заклинал в отчаянии Краснощеков, и ему наконец удалось свалить Саню на землю.
Тот ловко перекатился со спины на зад, сел и пророкотал дьяконовским басом:
– И лаяй! - он поднял указательный палец вверх и нравоучительно потряс им в воздухе. - Бурлюк! Петров-Водкин! Сальвадор Дали! - всячески обзывал его Краснощеков. - Вечер уже, и туман!
Потемкин озабоченно озирался, а потом подхватил свою картонку и стал запихивать ее в пазы этюдника, невнятно чтото бормоча о “волшебной силе искусства”.
А Краснощеков подбежал к Гаврилову и толккул его в снег.
– Что-что-что? - завертел головой Гаврилов. - Вечер? Туман?
Краснощеков отлавливал ребят среди развалин, встряхивал их, и те суетливо начинали натягивать на себя высохшую одежду, взваливать на плечи рюкзаки.
– Аксакалы! Все в порядке! - кричал между тем пришедший в себя Гаврилов. - Я эти места знаю как облупленные!
А туман был очень густым. Ущелье, заполненное им до краев, стало похоже на заснеженную равнину с выступающими кре-где из нее синими скалами. Гаврилов, сделавший несколько шагов вниз, как в снег зарылся - только голова торчит в вязаной шапочке.
– Снежные барсы! За мной! - заливался он. - Я здесь каждый камень знаю!
Он сделал еще шаг вниз и совершенно скрылся из вида, и голова его стала выдергиваться вверх из тумана, как чертик на пружинке.
– Что бы ни случилось, - выкрикивала эта голова, - голько вниз! Через три часа мы будем есть жареную картошку с грибами!
Гремя башмаками по каменным обломкам, ребята втягивались в туман. Краснощекое шел замыкающим. Он тщетно пытался протереть глаза рукавицей. Ничего не видно, кроме тумана. Впереди совсем близко погромыхивали в Санином этюднике тюбики с красками. Идти стало легче - скалы были припорошены снегом.
Снег был рыхлым и пушистым. Потом он стал плотным, жестким… Потом ноги провалились в жидкую ледяную массу.
Впереди послышались проклятия.
Как в театре, быстро, рывками наступали сумерки. Туман стал сиреневым, фиолетовым, синим. Потом все заволокло темно-серо-бурой мутью. Ноги по колено погружались в чавкающее ледяное болото, и Краснощекову приходилось каждый раз с силой выдирать их для следующего шага.
– Что бы ни случилось, только вниз! - где-то впереди вещал Гаврилов. По тону его голоса можно было понять, что с пути они сбились уже давно.
Снег стал выше пояса, и на него нужно было наваливаться грудью и далеко вперед забрасывать руки, чтобы сделать следующий шаг. Брюки, рукавицы и куртка промокли, но, схваченные морозом, обледенели, стали жесткими. Было очень жарко.
Ноги, тело и руки проворачивались в липкой, горячей изнутри одежде, как в водолазном скафандре.
– Грибы жареные… Аксакалы… Барсы снежные… - хрипло бормотал Краснощеков, наваливаясь грудью на снег.
Склон наконец стал крутым, и вода сразу исчезла. Ледоруб прощупывал твердое основание, и сухой зернистый снег из-под башмаков разлетался в стороны. Все прибавили шагу, перешли на бег, делая большие скользящие прыжки. Потом впереди кто-то радостно заорал, и башмаки Краснощекова загремели по гальке морены.
Это был клочок земли, нанесенный ледником. С узкой стороны площадки ледник отвесно обрывался. Внизу шумела вода.
Они вбили в землю ледорубы, натянули на них палатки и залезли в спальные мешки. Каждый выпил по банке сгущенного молока, проткнув крышку в двух местах ножом. Потом все застегнули пуговицы мешков и, укрывшись с головой, усиленно задышали внутрь, пытаясь нагнать тепло. Было очень холодно.
Краснощеков достал из клеенчатого мешка сухой лыжный костюм и надел его. Спать не хотелось. Запрокинув голову, он долго высасывал из банки молоко, пока в ней не захрипело.
Просунул руку в клапан палатки над головой, с силой отшвырнул банку, прислушался.
– Раз, два, три… Ого! - сказал он, когда через несколько мгновений банка глухо брякнула далеко внизу. - Метров пятьдесят!
Ему было очень холодно. Зуб на зуб не попадал. Спальный мешок с одного бока совсем промок, словно он устроился на ночлег, в луже.
Он не находил себе места. Его бросало то в жар, то в холод. Зуб на зуб не попадал.
Он расстегнул мешок, достал из-под головы холодные, липкие ботинки, с трудом их натянул и, наступив
