Вновь пришли мы с Антоном на Куликово поле. Кулики проносились над Доном, слышались голоса диких уток.
– Слушай, - толкнул я под бок товарища, - а лебеди есть?
– Нет, и старики не помнят, чтобы жили.
– Значит, не гнездятся… А у Блока несколько раз в “Куликовом поле” про лебедей сказано… Блок был осенью, когда стояли стога. Помнишь:
Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…
– Тогда, видно, гнездились… Старики говорят, перед гражданской войной болотина была огромной, а совсем старые помнят, что в разлив вода как в озере стояла. И леса были - с волками, с медведями. Большие леса.
Я спросил у Антона, кем был его отец.
– Колхозником, землю пахал. Бегу к нему, а на тракторе флажок красный -.будто огонь горит… А дядя в школе учи. телем работал. Во-он в той деревне…
Я вспомнил о своем отце, который тоже был деревенским учителем. Отец мечтал поехать на Куликово, говорил мне об этом. Знаменитое поле представлялось мне огромным, с холмами-горами, с широкими реками, с темным лесом - такими были мои родные места…
Куликово поле оказалось иным. Я опустил плечи, словно на них вдруг лег тяжелейший груз.
Антон горячился:
– Ученые спорят, а место битвы - вот оно. В летописи сказано, что войско Дмитрия подступило к самому Красному холму. Бились вот здесь, а справа и слева были лес, засеки.
Мне больше всего хотелось найти место, где стоял полк Правой руки. Земляки стояли насмерть. И татарам не удалось их даже потеснить.
Странное чувство не покидало меня ни на минуту: будто я ходил здесь когда-то, перебирался вброд через Дон и Непрядву…
Нужно было возвращаться в Москву, но Антон медлил, водил меня по осенним полям около стогов.
– Пора, - сказал он наконец решительно.
Дома быстро пообедали, мать Антона вынесла на крыльцо рюкзак с картошкой и корзину яблок; Антон закинул за плечи рюкзак, я взял корзину, и мы по тропе зашагали к большаку.
Вышли на широкую луговину.
– Лебеди! - закричал вдруг Антон. - Вон, вон, над Непрядвой!
И тут я увидел вереницу больших белых птиц. Устало махая крылами, лебеди тянули в сторону Куликова поля. Я видел темные клювы летящих птиц, вытянутые шеи и снежные подкрылья…
Больно замерло сердце: лебеди, показалось, вернулись из того далекого-далекого времени.
Поздно ночью мы вернулись в Москву. Товарищи уже спали, и мы с Антоном, чтобы не разбудить их, сняли возле порога обувь, тихонько прошли каждый к своей кровати.
Я не заметил, когда Антон поставил на подоконник “видящий” шар, но едва голова коснулась подушки, увидел его на обычном месте, словно Антон и не брал его с собою.
Стихи пришли неожиданно. Мне даже поначалу показалось, что их мне нашептывает Антон: Вороны летали семо и овамо, Воины убиты в некоей лежали.
Горлица залетная глухо ворковала, И трава поникла от туги и жали.
Я еще раз увидел поле древнего боя, раненых, прихрамывающих лошадей, убитых воинов, утонувших в траве.
На смоленом струге плыл я издалека,
Из лесного края, с озера Чудского.
Смерть на поле брани оказалась легкой…
Покачнулось поле - поле Куликово…
И душа, как птица, улетела в дымку,
И темно вдруг стало, как в закрытой скрыне.
С верным арбалетом я лежал в обнимку
На болотных кочах, будто на перине…
Две последних строки, как это часто бывает, опередили первую и вторую.
Будет вечно сниться мне одно и то же:
Что бежит Непрядва к озеру Чудскому.
На ощупь я нашел бумагу и карандаш, почти не различая буквы, переписал стихи, вписал недостающие две строки: Слышен топот, кони мечутся на пожне.
Захлестнула сердце вдруг тоска по дому…
Это были точные строки: умирая, воин уже ничего не видел, а только слышал ржание коней; перепуганные, потерявшие хозяев кони носились по полю - храпели, стучали подковами.
Лишь вечером сумели их, наверное, сбить в табун коноводы.
Раненых лошадей, по преданию, воины оставили местным жителям.
Пленных и раненых татар победители пощадили, дали им землю, разрешили поселиться и жить…
Антон неожиданно проснулся, встал, присел на краешек кровати рядом со мной.
– Долго добираться до ваших мест? За половину суток успеем? Успеем… Вот и хорошо. Знаешь, пока все спят, расскажи про Чудское озеро, про вашу деревню… про Валентину… Да, а как ее отчество?
– Ивановна, - ответил я, улыбаясь.
ВЛАДИМИР МИХАНОВСКИЙ Стрела и колос
Это произошло на траверзе Эпсилон Эридана - захолустной звездочки, известной ныне разве что составителям каталогов да еще, пожалуй, курсантам штурманского городка, зубрящим эти каталоги.
У “Валенты” начали барахлить кинжальные дюзы, и капитан велел лечь в дрейф.
В качестве материнского тела выбрали оказавшуюся ближе всего небольшую красноватую планету, лишенную атмосферы, и вскоре пульсолет вышел на замкнутую орбиту. Вряд ли пустые небеса планеты видели когда-либо подобную рыбину, словно выхваченную из венерианских глубин, которая старательно вырисовывала вытянутый эллипс.
Первое время все, кто был свободен от вахты и от ремонтных работ, собирались перед капитанским экраном, наблюдая за всхолмленной поверхностью неведомой планеты.
Орбита “Валенты” была сильно сжата, и, когда корабль удалялся от планеты, приходилось включать инфразор. В глубине экрана сонно проплывали круглые кратеры, редкие зубцы пиков, отбрасывавшие черные тени, и холмы, холмы, холмы…
– Марсианские прерии, - заметил Вен, посасывая неизменную трубку.
Постепенно движение на экране ускорялось. Все быстрее наплывали кратеры, теснились холмы, обгоняли друг друга пики.
Затем в страшной близости, перед самым носом “Валенты”, проносился кусок красной планеты. Иногда это был видимый до мельчайших деталей вздыбленный обломок базальта, а однажды промелькнула ощеренная пасть расселины, на краю которой зацепился крохотный не то кустик, не то моток мертвых металлоидных образований…
Корабль проходил перигелий - и все начиналось сызнова: бесконечная тянучка, нудное наплывание однообразных пейзажей, осточертевшая замедленная съемка.
Первым это заметил Вен.
Случилось так, что подле экрана был он один. Часть людей была занята, другим попросту приелось
