Проселочная дорога вскоре нырнула в лес, завилюжилась между вековыми соснами. Необходимость следить за дорогой немного забивала головную боль, и он даже не обрадовался, когда внезапно лес оборвался и за нешироким полем открылось село.

Уже на отшибе высился дом, явно не заселенный. Бревенчатый, со старой крышей, похожий на серый огромный валун…

Он вылез из машины и с усмешкой посмотрел на это простое, очень даже простое сооружение. Странно подумать, что за ним стоят сотни веков! А ведь на протяжении тысячелетий вносились какие-то изменения, усовершенствования… И что же? Труд миллионов безымянных творцов - и так просто! А сейчас он один творит целые кварталы, микрорайоны, каждый непохожий на другие!

Стараясь резко не двигать головой, чтобы не спровоцировать взрыв острой боли, он толкнул дверь, миновал сени. Комната раскрылась перед ним сразу: странная, непривычная. “Двадцать квадратных метров”, - отметил он невольно.

Массивный дубовый стол стоял посредине комнаты, по обе стороны держались две тяжелые и широкие лавки. Еще одна, поуже и полегче, приютилась внизу, возле широкой русской печки с лежанкой.

Стельмах прошагал к столу, прислушиваясь к мирному поскрипыванию половиц. Хотел сесть, но, поддавшись необъяснимому порыву, вернулся к дверям, походил по комнате еще.

Странно, потрескивающие половицы вовсе не раздражали. Еще как не раздражали!

Усмехнулся, сел. От толстых бревенчатых стен веяло надежностью, хотя он понимал разумом, что в стремительном динамичном мире нет абсолютной надежности.

Три небольших прямоугольных окна открывали вид на улицу. В одно из них краешком заныривало заходящее солнце. Совсем небольшие окна, вовсе непохожие на сверкающие развороты, что в его микрорайоне или в мастерской… Впрочем, эти уменьшать тоже нельзя: превратятся в бойницы.

Вдруг он вскочил. Не встал, не поднялся в несколько приемов, наклонившись, упершись руками в стол, напружинив вечно усталые ноги и отрываясь от стула, с натугой распрямляя спину, а именно вскочил, словно шестнадцатилетний, ибо тело раздирала дикая свирепая сила, молодость, радость.

Он прислушался к себе. Боль ушла без следа! Чистый мозг работал четко, каскадом вспыхивали новые мысли, идеи, руки жадно рвались к работе. От необычной тишины? От свежего, травами напоенного воздуха?

Раздирая в спешке блокнот, торопясь, он лихорадочно исписывал листы. Он уже знал, какие изменения стоит внести в проект современнейшего дома.

ЛЕОНИД ПАНАСЕНКО Проходная пешка, или История запредельного человека

Ах, как грустно, когда злые слова разденут, будто ветер дерево, твой мир, и все в нем сожмется и замрет от холода! Как отчаянно человеку, когда горло захлестнет вдруг чужая и наглая правда! Туже петли, безнадежней удушья.

К тому же в ходе постыдного бегства из квартиры Величко Иван Иванович Корнев где-то посеял мохеровый шарф.

Улицей навстречу ему шла густая поземка. Она засыпала проплешины льда, а такси превращала в привидения с однимединственным зеленым глазом на лбу. Снежинки залетали в открытую душу и тихонько там таяли.

Ивану Ивановичу хотелось плакать.

Только в детстве и только мама следила, чтобы он не простуживался. Зная его разнесчастные гланды, она всякий раз повторяла: “Ваня, закрой наконец душу”. Но мама умерла, и теперь Ивана Ивановича дважды в год сбивала с ног фолликулярная.

Главреж Гоголев терпеть не мог бюллетенящих артистов. Называл их нетрудовыми элементами, а ему и вовсе обидное прозвище придумал - Ходячая Ангина. Сейчас все шло к третьей фолликулярной - снег в душе уже не таял.

К Анечке Величко они зашли после премьеры как бы случайно. Впрочем, такие “случайности” происходили довольно часто.

Анечка жила в двух шагах от театра, кроме нее, в огромной трехкомнатной квартире обитала подслеповатая бабуся, которая за двадцать минут снабжала всю компанию запеченными в духовке “собаками”: на хлеб кладется листочек любительской колбасы и листочек сыру, сыр затем плавится… К чаю, то бишь портвейну розовому ординарному, “собаки” шли за милую душу.

Квартира Анечки поражала Ивана Ивановича довоенным размахом - высокие потолки, лепные украшения, паркет, - а хозяйка ее умиляла веселым нравом и неизменно добрым к нему отношением. С вечеринок Иван Иванович уходил, как правило, последним, и с некоторых пор наградил себя правом целовать на прощание руку Анечки. Да что там говорить: в начале февраля, когда у Ани отмечали первую роль Оли Кравченко, Иван Иванович прощаться не захотел и руку целовать не стал. Он остался у Ани! Хоть мысленно, но остался, и на другой день переживал и мучился, что все обо всем узнают. Упоительные фантазии будоражили его, будто хмель, золото воображения переплавилось с тусклой медью реальности, и он вполне серьезно удивлялся, как Анечка может оставаться спокойной после всего, что произошло между ними.

И вот пришел этот наглый, трусливый Аристарх и все разрушил.

Ноги Корнева заплетались, видно, от горя, так как выпил он совсем ничего. Автопилот подсознания вел его домой.

“Не надо было заходить на кухню, не надо”, - корил он себя, тоскливо поеживаясь от холода. Ну да, он был решителен, искал Анечку. На нем ладно сидела милицейская форма, а бок приятно отяжеляла кобура с бутафорским пистолетом. Он жил еще своей ролью - крошечной, на две фразы, однако финальной и, по мысли Шукшина, суть важной. Как же: только утихли на сцене страсти, только “энергичные люди” уселись за стол, чтобы отметить примирение Аристарха Петровича с этой холеной лошадью Верочкой (луч прожектора уплывает в сторону, как бы случайно ложится на ворованные автопокрышки), и тут как гром с ясного неба, как само воплощение неотвратимости наказания является он, артист Корнев, и говорит свои две фразы, самые сладкие, самые прекрасные на свете фразы: “Всем оставаться на своих местах. Предъявить документы!” “Зачем же тебя, дурак, понесло на кухню?” - мысленно простонал Иван Иванович. Он снова увидел, как бесшумно приоткрывается дверь, а там… Возле плиты стоит его Анечка, а этот подлый жулик Аристарх, то есть Мишка Воробьев, жадно целует ей руку. Именно жадно. И именно целует. Это обстоятельство так поразило Ивана Ивановича, что он не сразу сообразил: свое гнусное занятие Мишка к тому же сочетает с не менее гнусными словами: “Как актер Ваня, конечно, сер, а как личность и вовсе бездарен…” Он обомлел. Он потянулся было к бутафорскому пистолету, затем повернулся, чтобы бежать. “Исчезнуть, умереть!” Его даже качнуло от горя. Левый локоть ушел в дверь кухни. Матовое стекло разлетелось. “Сволочь, - жалобно крикнул он Аристарху. - Ты, подлец, давно в камере должен сидеть…” Выскочил в прихожую, схватил пальто…

Жалость к самому себе пронзила его так, что из глаз брызнули, слезы. Иван Иванович остановился посреди проезжей части дороги, воздел руки и срывающимся голосом прошептал:

– Да, я ничтожество. Господи, убей меня! Или создай заново. Тварь свою…

За снежной замятью не было видно не то что лица господнего, но и неба. К тому же сзади бибикнула машина, и Иван Иванович отскочил на тротуар. Память подсказала ему: монолог, который он только что провoЗглашал, из второго действия “Черных кружев”. Иван Иванович устыдился такого явного эпигонства и уже более твердо вошел в свой подъезд.

Лампочка в подъезде снова не горела. Ощупью взял из ящика почту, поднялся на третий этаж. Войдя в квартиру, Иван Иванович попытался пристроить пальто на вешалку, но из этого ничего не получилось: петля оборванная, да и вешать некуда - крючки заняты всяким барахлом. Из зеркала на него смотрел взъерошенный капитан милиции в растерзанном кителе.

Иван Иванович нервно хохотнул. Это тоже Аня. Уговорила его после спектакля не снимать форму, мол,

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату