тебе, лапушка, так идет.
“Лапушка”… Надо же откопать такое слово!…
В почте между двумя газетами лежала брошюра в блестящей скользкой обложке. Иван Иванович не сразу понял, что это пьеса. Двумя этажами выше жила Дора Павловна, заведующая литературной частью их театра, которая получала из ВААПа десятки драм, трагедий и разных там фарсов, размноженных на ротапринте. Многие годы Дора Павловна бескорыстно снабжала Ивана Ивановича новинками. То предлагала в театре, то бросала что-нибудь в его почтовый ящик. Единственное, что удивило Корнева, так это качество копии. Он оторвал предохранительный целлофановый язычок, и брошюра легко раскрылась.
От тонкой, как бы даже просвечивающей бумаги повеяло запахом хвои. На обложке значилось: “Проходная пешка, или История запредельного человека”. Имя автора ничего Ивану Ивановичу не сказало. Зато взглянув на год выпуска, он почувствовал легкое удовлетворение: 2978. Так всегда! Копии делать научились, а опечатки как были, так и остались. Пожалуйста, на тысячу лет вперед прыгнули.
Иван Иванович полистал брошюру.
Монопьеса. Обширные и очень подробные ремарки. Такие ремарки - клад для режиссера. Точные психологические характеристики героя, динамика его настроения… Их слова как бы завораживают… Они повторяются, будто во время сеансов внушения, гипнотизируют… Интересная композиция. Беспощадно детализированная проза переходит в жемчужную нить стихотворения и наоборот… Внутренние монологи… Раскованность…
Какое-то волшебное расположение слов. Их связывает определенный ритм… Символика пьесы весьма доступная: свобода воли или, точнее, воля выбора. В шахматах и в жизни. Пешка вольна умереть пешкой, но может стать и ферзем. Если пройдет путь! У героя пьесы это выход за пределы своей роли, своей личности, своей жизненной территории… Выход за пределы судьбы и, наконец, полное перевоплощение…
Иван Иванович судорожно сглотнул, оторвался от текста.
Лицо его горело. Все волнения сегодняшнего вечера вдруг растаяли, исчезли. Странная пьеса неодолимо влекла его, в ней было нечто магнетическое, близкое ему, угаданное неведомым автором… Юрий Иванов, этот шахматист-неудачник, инфантильный и угасший человек, во многом похож на него, Ивана Корнева. Так же безлик, неуверен в себе… Даже страшно становится, до чего похож. Но он взрывается. Его дух! Юрий Иванов выходит за пределы своего унылого бытия и мышления. В нем пробуждаются источники света и силы. Откуда они? Где они?
Иван Иванович почувствовал, что его знобит. То ли перемерз, то ли от волнения. Он нашел на кухне початую бутылку коньяка, которая стояла там еще с Нового года, налил полный фужер и залпом выпил. Затем опять открыл брошюру.
– Я. знал человека, - прочел он вслух первую фразу, и его худощавое лицо озарила улыбка. - Мы были близки в то лето…
Иван Иванович понял, что полубезумный вечер кончился.
Начиналось новое действие. Начиналась безумная ночь.
Пьесу читать он закончил часа через полтора.
Все это время образ Иванова жег ему душу, будто пламя газовой горелки. Мысли шахматиста ластились к нему вместе с собственными, слова Юрия, имя его медом ложились на язык.
В очаровании этого образа, их внутреннем родстве было нечто непостижимое: он овладевал душой Ивана Ивановича так легко и естественно, будто всю жизнь они были единое целое, будто пьесу написали о нем, Корневе, о его будущем, о его выходе за пределы привычного.
Какой-то посторонний звук все время отвлекал его, и Иван Иванович наконец не выдержал и отправился на кухню, чтобы намертво закрыть ненавистный кран.
– Кап-кап, кап-кап, кап…
Он бессмысленно покрутил головой, не понимая, где еще может так занудно вызванивать о жесть вода. Затем подошел к окну и все понял. С железной скобы, которую забыли срезать строители, свисала сосулька. Сосулька плакала.
“Значит, уже весна? - удивился Иван Иванович. - Кудато вьюга девалась, тишина… Значит, пришла?! Значит, есть жизнь на Земле! Продолжается. Как же я не замечал?!”' В подтаявшем небе арбузной коркой плыл за невидимой водой месяц. Иван Иванович вдруг вспомнил голос Анечки - тревожный и одновременно почему-то обрадованный: “Ваня, постой!” Так она окликнула его в коридоре, когда он яростно рвал на себе пальто. Звон нечаянно разбитого им стекла опять зазвучал в памяти, смешался со звуками капели…
“Если мы завтра увидимся, - подумал Иван Иванович, - и если я прав, если ее голос сегодня в самом деле дрогнул… Я останусь! Навсегда. Перееду к Ане - и точка”.
Ему захотелось действия, какой-нибудь конкретной работы.
И света.
Иван Иванович включил все три лампочки своей дешевой люстры, зажег настольную лампу. Потом, сам не зная для чего, сдвинул к стене стол, стулья, свернул коврик. Комната сразу стала просторнее.
Юрию Иванову, который уже обитал в нем, такая перемена декораций понравилась.
“Полки у тебя скучные, - заметил он, оглядывая жилье Корнева глазами его хозяина. - Давай займемся”.
Книжные полки в самом деле громоздились весьма примитивно: две спаренные горки, по восемь штук в каждой.
“Разместим елочкой. И красивее, и ниши пригодятся”.
– Запросто, - весело согласился Иван Иванович. - Мы с тобой умницы. Мировые ребята.
После реконструкции он жадно попил на кухне воды - разогрелся малость. Пил прямо из крана, вовсе не заботясь о своих “разнесчастных” гландах. Заодно полил цветы, о которых вспоминал чрезвычайно редко. Зуд деятельности - незнакомый, пугающий - все возрастал.
Он вдруг подумал, как славно можно отремонтировать хоромы Анечки, которые, кроме габаритов, уже ничем никого не поражают, и пожалел, что у него нет телефона. Он тут же выложил бы ей эту потрясающую идею. И извинился бы перед Аристархом, то бишь Мишкой Воробьевым. Никакой он не жулик. Наоборот, честнейший малый и с Гоголевым часто цапается, потому как не любит подхалимничать. То, о чем он говорил Ане? Так ведь правду говорил! Надоела ему морда твоя луковая, нытье твое надоело, понял?!
Что-то в комнате все же не вписывалось в замысел Юрия Иванова.
Иван Иванович бросил взгляд. Тот зацепился за угол зеленой продавленной тахты. За дверь ее, постылую! В угол! Однако тахта заупрямилась: те ножки, что от стенки, пробили в линолеуме две дыры и никак не хотели с ними расставаться.
– Сейчас, - пробормотал он, примеряясь. - Сейчас я тебя выкорчую.
Он уже осознал свое отношение к этой невзрачной тахте и убедился, что она гораздо сложнее, чем, например, его отношение к Мишке Воробьеву. Сказать про это чудовище “постылая” - значит ничего не сказать. Тахта наверняка еще помнила Любу, его жену, с которой он развелся пять лет назад. Помнила Любу, значит, помнила ее предательство и неверность. Не ту в прямом смысле слова, а более оскорбительную - неверность ему как человеку, как личности.
“А был ли мальчик?” - грустно улыбнулся Юрий Иванов.
Иван Иванович рванул тахту на себя. Ножки затрещали и сломались.
– Так тебе! - вскричал победно он.
Тахта знала его сны, а значит, знала его муки. Потому что только во сне он был по-настоящему счастлив. Много.раз. Много раз душа его воспаряла над зеленым драпом, будто над огромной, огромнейшей сценой, ион дрожал и пел, предчувствуя приход Джульетты, задыхался от ревности вместе с Отелло и постигал мир глазами короля Лира. Как он играл! Кем он только не был!
Проклятые безвозвратные сны… Каждый раз невидимый зал стонал от восхищения, а он не мог сдержать горестный стон, когда просыпался. Ведь днем или вечером в реальной жизни он опять деревенел, костенел, можно сказать, околевал на сцене.
Разгадав это, Гоголев неизменно поручал ему все роли покойников…
Иван Иванович метнулся на кухню, нашел там тупой туристский топорик и потащил тахту во двор.
Деревянная рамка загрохотала о ступени. Звук этот обрел в ночи особое нахальство: казалось, что
