Проклятый день! Восемнадцатое наступило и скоро закончится, а я болен. Убью себя! Чтоб не мучиться больше! Ты не веришь? - плаксивотревожно спросил Валентин.
Алексей пожал плечами. Он мало что понял из этих туманных эмоциональных слов. Единственное, чем он мог утешить или огорчить Черного, это маленькой поправкой в числах.
– Ты ошибся. Восемнадцатое мая будет только завтра. Сегодня семнадцатое, семнадцатое,- повторил он по слогам для доходчивости.
Нищий недоверчиво замотал головой, потом быстро схватил свою дорожную палку и, мелко подрагивая от страшного напряжения, стал ощупывать неаккуратно сделанные беспорядочные зарубки. Губы шевелились:
– Да, я ошибся! Семнадцатое! Двадцать лет мне исполнится только завтра. Самый счастливый день наступит только завтра. Ты помог мне купить книгу, ты обещал принести “Пластилиновый мир”, ты помог мне раскрыть ошибку - это судьба. Завтра должна решиться моя жизнь. Завтра я буду здоров, буду видеть, сниму очки, выброшу палку и… А если… нет, то… я убью себя! - Нищий прижал руки к груди и выкрикнул: - Клянусь!
Выплеснув душившие его противоречивые эмоции, он успокоился и сел на кровать. Но Алексей повторил вопрос: - Чем ты болен?
Нищий удивленно посмотрел на Алексея.
– Разве я тебе не рассказал? Я человек, который ничего не может видеть и ничего не может слышать.
– Мама говорит, что ты не хочешь видеть…
– Эта ведьма хочет, чтобы я умер под забором! В ней нет сострадания… Мне сочувствуют соседи, весь двор. Вся улица и весь город спасают меня… Людей сердобольных больше… От сумы да от тюрьмы не зарекайся…
Алексея поразили эти слова прямо в сердце, все смешалось в сознании - и смех, и слезы, и горечь, и радость сочувствия.
Это дано только глубоким старикам и детям. Будто желая удивить Алексея еще больше, нищий внезапно прекратил плач и совсем спокойно, но грустно сказал:
– Я не знаю, чем я болен. Я был нормальным, жил, как все, но три года назад восемнадцатого мая я проснулся и не узнал комнаты, в которой рос. Я в страхе закрыл глаза, и когда открыл их, наваждение исчезло. Все вокруг было обычным. Перед сном долго читал всякую чепуху, потом ворочался без сна, и вот результат, подумал я и успокоился. Но это пришло снова. Вдруг стена, книги, стулья - все стало непонятно быстро меняться, грубо корчиться в каких-то судорогах. Людская доброта спасает меня много лет. Ты видел мультфильм?
– Да, много раз.
– Что-то подобное, как в том фильме, на моих глазах происходит со всеми окружающими. Все меняется под ударами невидимой руки. Жизнь как в мультфильме. Я не мог узнать свою мать. Это страшно. Потом возникла ужасная боль в глазах. Будто живые глаза режут лезвием на мелкие кусочки, и каждый из этих кусочков видит по-своему. Это больно. Вот почему я ношу очки. Ужас. Я не слепой, но не могу видеть мир, это приносит мне боль. Мама умерла, не выдержав моих криков, черных очков, сумасшествия, как считали врачи, и я остался один. Так и жил. Твой отец поверил моему рассказу, И взял меня к себе. Он обещал меня вылечить. Он нашел книгу Кандинского и показывал “Пластилиновую ворону”. Только на эти вещи я могу смотреть без очков. Картины быстро меняются, они искусственные, они не похожи на жизнь, и мне приятно. Смотрю на них, и легче. Я отдыхаю. Это лекартво, говорил твой отец. Он писал обо мне научную работу. Я сидел рядом, когда он писал. Это было бы величайшее открытие. Книга милосердия, свет сострадания, радость воскресения…
Алексей вздрогнул при упоминании об отце. Он вспомнил чистый, без единой крупинки табака, рабочий письменный стол и пустые ящики.
– Сиди здесь и никуда не выходи,- сказал он Валентину и пошел к выходу. Он хотел поговорить с матерью.
Вера Ивановна устала… Никогда прежде она не позволяла себе подслушивать и подглядывать. Лучше кусать до крови губы от обиды и захлестнувшей беды, но не подслушивать…
Это не человеческое занятие. В ее сознании такие поступки являлись тем рубежом, что отделяли уважающего себя человека от хитреца, честолюбца или затравленного. Пережив смерть любимого мужа, Вера Ивановна начала молиться богу, а временами, когда ей становилось совсем безвыходно, обращалась за помощью к дьяволу. Она не знала, кто ей поможет избавиться от Черного… Сострадательные соседи одобряли то, что было для нее невыносимо… Милосердие - это великолепно… И вот она увидела, как сын уходит к нищему и не слышит ее стоны о помощи, о боли, которая, как молот, разбивает душу… Боясь не за себя, а за сына, она слушала за дверью, и до ее ушей донесся выкрик Черного: “Ведьма!” А сын не ударил его, не убил за оскорбление своей матери. Вера Ивановна едва не ушла: с тихим стоном она привалилась к стене и потеряла сознание.
Беспамятство плавно, незаметно для сознания, спокойно перешло в сказочно-чистый, добрый, светлый сон.
Она видела себя молодой и одинокой. Одиночество в той начальной стадии, когда оно еще не успело окраситься в тяжесть, замкнутость и страдания. Одиночество, идущее по дороге жизни рука об руку со светлой неизвестностью и наивной огромной надеждой на то, что эта неизвестность причалит к ее берегу удачным счастливым бортом. Восторг жизни поднимает Веру Ивановну высоко в голубое серебрящееся небо. Она не чувствует скорости, но летит быстро на встречу с дальнейшей судьбой. Во сне нет никаких преград. И вот она видит, вернее, слышит голос своего будущего и бывшего мужа. Голос нежный, мягкий, покоряющий:
– Мы ведь любили друг друга, правда?
– Да,- кивает молодая Вера Ивановна.
– Я хочу, чтобы ты всегда оставалась такой юной и красивой…
– Да, не хочу быть -старухой,- беззаботно еиеясь, нараспев отвечала Вера Ивановна.
– Скорее иди же ко мне, иди. Я жду тебя…
– И у нас будет сын?
– Молчи, иди же ко мне, я дрожу от любви…
Вера Ивановна летит дальше, голос затихает. Она несет в себе жаркие слова: “Иди же ко мне. Я дрожу…” Вера Ивановна не слышала, как сын хлопнул дверью и остановился перед нею: он увидел старую женщину, неудобно сидящую на полу, подогнув располневшие ноги, с безвольно склонившейся седой головой. Он присел рядом, взял сжатую в кулак руку, распрямил пальцы, погладил их и поцеловал.
Совсем как в детстве, в горле начались судороги, а в глазах появились слезы. Вера Ивановна не проснулась и не видела сидящего рядом сына и его слезы, хотя ей было бы приятно проснуться именно сейчас.
Алексей о многом догадался. Его ожидал тяжелый выбор.
Примирения между матерью и нищим никогда не будет. Два одиноких эгоистичных человека разрывают его на части. Нищий - несчастный, которого жалеет весь город… Он достоин сострадания… А мать? Зачем она не хочет выполнить волю своего мужа? И что делать Алексею? Изгнать из дома бедного Валентина? Неужели мама с самого начала знала, что Алексею придется рано или поздно выбирать? “Убей его!” “Вот отчего умер отец. Он не смог убить кого-либо из них. И передал по наследству эту проблему двух одиночеств. Он завещал ее мне”. Алексей испугался своего прозрения. Нервно осмотрелся, не подслушивает ли кто-нибудь его мысли, и увидел настороженный взгляд матери. Вера Ивановна сидела на полу в неудобной сонной позе, но глаза уже-сурово смотрели на сына. Разговор предстоял нелегкий, и чем он закончится, неизвестно.
– Отец несколько лет писал научную работу о болезни Валентина. Его труд - достояние науки. Где научная работа отца? - холодно спросил Алексей.
– Будь проклят тот день, когда оборванец пришел в наш дом! - процедила сквозь зубы мать.- Будь проклят…- она не договорила, и Алексей никогда не узнал, кого еще собралась проклясть мама. Вера Ивановна не досказала, лицо ее вздрогнуло, исказилось гримасой и вдруг стало светлеть и расслабляться в улыбку.
