гармонии между внутренними переживаниями и внешними поступками человечества. С момента открытия ультра-Рамсовских лучей, давших возможность фотографирования самых сокровенных мыслей, все импульсы подсознательного 'Я' каждого индивидуума были взяты под самый строгий контроль… Преступников больше не существовало, так как преступления открывались до их совершения, и человечество, освобожденное от всего злого и преступного, упоенное братской любовью, с восторгом отдалось плодотворной работе в рамках самосовершенствования… Через несколько поколений люди достигли вершины благополучия'.
Знакомые мотивы, не так ли? Содержание этой небольшой повести поразительным образом пересекается с замятинским 'Мы'. Но если государство, описанное Замятиным - абстрактно, то в унифицированном, 'обнулеванном' (здесь так же люди имеют личные номера) мире Марсова вполне отчетливо упоминается Россия, как часть некоего мирового сообщества - Совета Мирового Разума. В этом мире все подчинено контролю - мысли, чувства, рождение… и даже умереть нельзя без особого разрешения Совета. И ежечасно за вами строго наблюдают вездесущие Слуги Общественной Безопасности.
Еще более жуткую картину будущей России нарисовал Михаил Козырев в повести 'Ленинград', поскольку вымысел Козырева, хоть и отнесен в недалекое будущее (действие происходит в 1951 году), но гораздо плотнее сливается с действительностью. Оказавшись в Ленинграде 1951 года, профессиональный революционер ужасается увиденному. В почете доносительство, политический сыск и террор, экономика разваливается, газеты беззастенчиво лгут, восхваляя несуществующие успехи социализма, зажиревшая партийная верхушка проводит время в кутежах, сама же бывшая буржуазия вкалывает на заводах по шестнадцать часов, а портреты вождей размещены в иконостасах… Повесть была написана в 1925 году, но впервые увидела свет только в 1991-м.
Фантаст и сатирик Михаил Козырев был расстрелян в 1941 году.
Не были изданы при жизни и три главных произведения Андрея Платонова - 'языческие утопии' 'Чевенгур', 'Котлован' и 'Ювенильное море', образующие полифонический портрет безгеройной коммунистической утопии-антиутопии. Чевенгурская коммуна, изъедающая самое себя демагогической трескотней революционных фраз и обрушивающаяся с гибелью маленькой девочки; фантасмагорический образ построения социализма - копания котлована, гигантской братской могилы, абсурдистская утопия 'Ювенильного моря'… Пугающие и кричаще правдивые образы.
'Где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет смысла в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человечка, в котором истина стала бы радостью и движеньем'.
Этот стон, этот плач заглушили фанфары Вечного Празднества. 'Верной дорогой идете, товарищи!
И даже автор щемящих 'Голубых городов' и 'Аэлиты' очень скоро величаво пел со страниц газет: 'Человек будущего уже среди нас. Его голос слышен ранним утром, когда он с книжками бежит в школу. Он должен быть смел, так как страх, связанный с состоянием рабства и угнетения, останется дремать лишь на книжных полках библиотек. Он будет красив и ловок, тверд и честен. Чувства его будут глубоки и ясны, так как воспитателем его чувств будет великое искусство, рожденное молодым и сильным классом. Он будет переходом от нашего героического поколения борцов за новый мир к тому человеку будущего, который мерещится нам на освобожденной земле среди голубых городов коммунизма'.
Если бы человек не мог бы представить себе в ярких и законченных картинах будущее, если бы человек не умел мечтать, то ничто бы не заставило его предпринимать ради этого будущего утомительные сооружения, вести упорную борьбу, даже жертвовать жизнью.
К концу 1940-х годов процесс истребления художественной фантастики и утопии был завершен установлением литературно-идеологической доктрины 'ближнего прицела'. Как метко подметил исследователь русской литературы ХХ века Леонид Геллер: 'Утопия перестала быть нужной в советской литературе, потому что вся литература принялась изображать действительность как осуществленную утопию'.
Перед фантастами поставили очередные четкие задачи: 'Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, - разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?' (С. Иванов); 'Расскажите о замечательных свойствах нейтрино, верхнем течении Амазонки, об улыбке Нефертити, Крабовидной туманности, сверхпроводимости, проектах Кибальчича, гидропонике, недрах Саянских гор…' (Ю. Котляр).
Другая функция, отводимая НФ - воспевание параноидальной политики государства, призывы к советскому читателю поддерживать высокую бдительность: враг не дремлет и охотится за научно- техническими достижениями советских ученых и инженеров. 'Мы политически образованные люди - отлично знаем, что враги далеко не безучастно следят за нашей научной работой' (А. Гуляшки. 'Последнее приключение Аввакума Захова').
Утопии стали не нужны. Более того - они признаны вредными. Утопия ведь рассказывает о мире, который вряд ли удастся на деле создать. Стало быть, своим существованием она подрывает 'правду' генеральной линии об уже построенном социалистическом рае.
Но даже сочинения немцовых, охотниковых, пальманов были все теми же утопиями. Фальшивыми, но утопиями. Да, время их действия - здесь и сейчас, но ведь в каких тонах преподносилось это здесь и сейчас! Советская Россия - благоустроеннейшая из стран, которую населяют исключительно добропорядочные и талантливые граждане, ее чиновники - сплошь душки, а партийные лидеры - бескорыстны и мудры. Ни преступности, ни дефицита - благость да и только! Ну чем не розовощекая утопия!
Почти два десятилетия концепция 'ближнего прицела' определяла 'фантастическую политику'.
Свобода, братство, равенство - все то,
О чем томимся мы, почти без веры,
К чему из нас не припадет никто, -
Те вкусят смело, полностью, сверх меры.
Кратковременная 'оттепель' подарила новые надежды и планы на будущее. В НФ 'оттепель' наступила раньше других видов литературы - в 1957 году, когда всего за несколько месяцев до запуска первого искусственного спутника Земли на страницах журнала 'Техника-молодежи' стартовала, вероятно, самая значительная утопия ХХ века - роман И.А. Ефремова 'Туманность Андромеды'. Чаще всего исследователи НФ называют ефремовскую утопию гимном коммунизма, но автору этих строк ближе позиция критика Всеволода Ревича: 'Ефремов написал вовсе не коммунистическую - в нашем смысле слова - утопию… В меру сил он написал общечеловеческую утопию'. Именно этот общечеловеческий, космополитический характер 'Туманности…' и выделяет ее в ряду других утопий. Аналогов 'Туманности Андромеды' в утопической литературе не было ни до, ни после. Отдалив мир будущего на тысячелетие, писатель совершил беспрецедентную попытку изобразить радикально новое человечество - не просто отличное от нас интеллектуально, но и с принципиально иной этикой. Ефремовский мир - подчеркнуто космополитичен, он
