Рассвет пламенеет в полнеба. Свободные тени в такую пору не ходят, одни лишь мороки, порождённые не проснувшимся покуда городом, возбуждают горячечную фантазию. Вдали, на той стороне проспекта, сверкнул блеск эполет — всё ясно, офицерское собрание, а ныне — дом офицеров эманирует в уличное безлюдье неуспокоенную память. Только сверни туда бесприютная тень, враз узнаешь, кто ты есть перед их благородиями и превосходительствами. Мазурка гремит сквозь закрытые окна, декольтированные дамы выходят из экипажей… Мимо, мимо, взглянуть нет мига!
Улетает Литейный под спешащей ногой. Доходные дома, особняки, департаменты… Вот парадный подъезд института НИГРИ. Сквозь заветные двери доносится рёв зубра мычащего и тяжкая поступь зубра шагающего. Что делать в институтском вестибюле могучим зверям? Только стоять около двери, криком отпугивая нежелательных просителей. Почернелые оборванные поисковики толкутся у запертого входа. Держись, геолог, там ждут грандов — или грантов? — тебя там никто не ждёт, и тебе оттуда ждать нечего.
— Суди его бог, — произносит одетый в выштопанную штормовку призрак и, разведя безнадёжно руками, исчезает, не оставив по себе следа.
Целое мгновение Авалс не мог понять, что происходит, и этот миг, бесконечно растянувшийся между былым и грядущим, едва не погубил его.
Ночь кончилась, уже не свет грядущего дня, а само солнце явилось сквозь разорванный ветром горизонт. Стройные громады теснящихся домов покуда скрывали его, но всякому ясно, что бездомной тени на улице не выжить. Авалс непристойно визгнул, метнулся в сумрак подворотни и в панике полез под мусорный бак, воняющий резедой и квашеной капустой. Хорошо всё-таки, что позади всякого парадного подъезда прочервоточен чёрный ход, и любой фасад скрывает двор-колодец, куда выходят окна кухаркиных комнат.
— Тише ты, оглашенный, — прошелестел голос. — Осторожнее лезь, всё лицо обтоптал.
Осмотревшись в ненадёжном убежище, Авалс обнаружил две бомжеватого вида тени. Были они так потрёпаны, что и облика не сохранили, от прежних людей остались комки не то серости, не то сырости. Одна, чуть угловатее, видимо принадлежала когда-то человеку видному, по меньшей мере внешне. Другая — вовсе плюгавенькая. Именно плюгавый и жаловался, что ему обтоптали давно потерянное лицо.
— Новенький, — сказал он. — Ну, давай, устраивайся. Ишь ты, свежачок какой! Хозяину, что, по старинке финский нож в селезёнку саданули? Или он у тебя из новых — на киллера угадал? Теперь это часто случается.
— Жив хозяин! — Авалс с трудом сдержал рвущиеся из груди рыдания. — Это я потерялся. Погулять отошёл — и вот…
— Серьёзно… — словоохотливый призрак присвистнул. — Влип ты, парень, как роза в уличную грязь.
— Мне бы домой…
— Какое — домой? Ты наружу-то высунься. Тебя там в такие нежные цвета раскрасит — родная мама не узнает. Так что сиди и не чирикай.
— Нож в селезёнку, — с запозданием подал голос угловатый, — варварство! Кровь в брюшной полости, требушина, считай, вся испорчена.
Зарез для чего существует, а? Ножичком по горлу чикнул, тушу попридержал слегка, пока трепыхаться перестанет, и кровь в тазик — на колбаску. Тазик надо заранее припасти. Мясо тогда чистое, хоть космополиту на кашрут.
— Вы резником работали? — вежливо спросил Авалс.
— Мясником в Кулаковском магазине, — с гордостью ответил угловатый.
— Он тенью работал, — поправил плюгавый, — а хозяин его работал палачом. Такое частенько бывает: хозяин темнее тени, а тень у него — очень приличный человек. Некоторые даже уходят от своих хозяев. Про тех, кто без тени остался, говорят: нежить, мол, упырь, у живых людей кровь сосёт. Ежели имплицитно судить, то и впрямь сосёт, а то и вёдрами хлещет. А что нежить — так это неправда. Просто у тени совести больше оказалось, чем у живого человека. А наш приятель, хоть и совестлив, а сбежать не решился, до последнего хозяину служил, и только сейчас у него маниа грандиоза прорезалась, мясником себя вообразил.
Авалс покосился на незнакомые слова, но вопрос задал такой, чтобы ответ получить понятный.
— Он, что, так и был палачом? С навострённым топором и в красной рубахе?
— Сим даётся ответ вопросный: кого считать палачом? Красная рубашка, может, и была, — его хозяин на гармошке играть любил. А что за гармонист без красной рубахи? А вот насчёт топора ты лишку хватил. Топоры сейчас не в моде, у современных процентщиц охрана такая, что топором не домахнёшь. Теперь у палачей методы другие. В начале проспекта дом стоит большой — видел? Что там творилось в недавние годы — расчухал? То-то и оно…
— Он там служил? — Авалс отодвинулся от страшного соседа, едва не высунувшись на свет.
— Он служил тенью. И хозяин его там не служил. Он приказы отдавал, а те исполняли.
— Соколок тоже надо уметь нарубить, — тянул своё угловатый. — Грудиночку тонкими полосками, грамм по триста — старушкам на щи, а ближе к зарезу пласт по три сантиметра делай, чтобы в один вес и мяска, и жирка, и грудинной косточки. Соколок по полтора фунта рубится, хорошей семье на борщ. А то взяли моду — мякотный кусочек, а к нему кости довесок. Я бы таких рубщиков своими руками…
— Молчал бы лучше! Ты и без того своими руками такого понатворил, и снова старую музыку заводишь… гармонист!
— Музыка — мура! — отрубил палач-мясник.
— Индийскую столицу забыл, — непонятно подначил щуплый.
— Чево?
— Музыка, как ты верно заметил, — мура, но ещё и столица Индии. Ну что, вспомнил такого, гармонист?… А ты что варежку разинул? — прикрикнул он на Авалса. — Шарад никогда не разгадывал? Ты смотри, дурака этого держи, а то до него сейчас дойдёт, так он с тоски на солнечный свет выброситься может. О, гляди, гляди, дошло!
— Чего вы все разговариваете ребусами, шарадами и… этими… палиндромами? — спросил Авалс, удерживая от самоубийства слабо рыпающегося мясника. — Я, конечно, это дело тоже люблю, а среди людей такие вещи редкость.
— Так то среди людей. А мы — тени. Тень по определению палиндромична и негативна. Привыкли всё воспринимать задом наперёд и в тёмном свете. Ясно?
— Какое ясно, если он тень? — неожиданно спокойно произнёс мясник. — Тёмно ему.
— А-а! — протянул Авалс, — вот в чём дело! А я-то думаю: вроде бы писатель, с которым я недавно разговаривал, и умница, и добрый человек, а такую ересь несёт — миром, мол, правит зло!
— Тень писателя, — поправил щуплый. — Книги его раскрой, там, небось, совсем иное сыщется. Негативизм — по сути дела тот же палиндром; живым был — говорил 'ха-ха!', тенью стал — 'ах-ах!' затянул.
— А разве не зло правит миром? — спросил мясник. — Все мы на колоде лежим да разруба ждём.
— Нет в мире зла! — убеждённо воскликнул Авалс. — Конечно, солнце нас убивает, и всё же оно не зло, ведь без него и теней не будет. Знаете, как здорово в солнечный денёк пройтись по улице рядом с хозяином! — Авалс поник и захлюпал носом.
Всё-таки плохо быть двумерным, — никакой глубины чувств… начал во здравие, а кончил за упокой. И суждения теней порой бывают плоски, хотя этим и люди грешат.
— Так-то, — сказал тщедушный, — диалектика-с. Вот мы с вами сидим, культурно о жизни беседуем, а тут в город заявится какая-нибудь шишковатая особа, в честь её проезда устроят большую уборку, начнут, между прочим, безо всякого злого умысла, наш бак вне графика вывозить, и всё — понеслась душа в рай!
— У теней душа есть? — спросил Авалс.
— Нету. Её и у настоящих людей не сыскать.
Разумеется, это сказала тень палача. Хозяин её за долгие годы порешил немало людей, но ни в одном души разглядеть не сумел.
— Сложный вопрос… — философствующий хлюпик не был столь категоричен. — Я чувствую в себе
