пластинка! Все то же… Только человек другой.
— Познакомьтесь, Олечка, это наш новый пациент, — говорит главврач, неслышно появившийся за спиной. — Не выключайте только пластику, ему так спокойнее. Она хорошо на сложных пациентов действует. Ну, вы знаете. Вы зайдите ко мне потом, кажется, нам пора поговорить.
— Знаю… знаю. Скажите, а как звали
— Я и сам не знал. Не положено. — Главврач выходит из палаты.
— Чертовщина какая-то, — бормочет Олечка. — Дурдом.
Но ощущение, что все в порядке, все равно не покидает девушку. Сердце щемит и все равно все в порядке.
Как надо.
Смотрительница крохотного лондонского музейчика, всю смену напролет вяжущая шарф очередному внуку, сдает пост коллеге — веселой старушке, ненавидящей вязание. Ненавидящей, но остервенело создающей одну уродливую вещицу за другой. А чем еще прикажете занять руки, когда глаза должны быть заняты одним — не терять из виду картину в зеленоватых тонах, скромно висящую в углу?
— Знаете, мне кажется, я уже видел вас с этой самой книгой месяц назад! Пишете по ней диплом? — обращается к симпатичной парижанке в очках не менее симпатичный юный парижанин. Учеба учебой, но так приятно встретить в читальном зале подобную симпатягу. И повод для разговора есть!
Шит! — бормочет про себя девушка. — Мерде. И ведь придется доложить об этом куратору. Как он был против того, что-бы на пост ставили меня. Говорил, буду вызывать слишком много внимания, что все равно рано или поздно придется меня менять… И ведь придется! Хотя какое-то время у меня есть: диплом — нормальный предлог. Только бы парень не полез смотреть, что это за книга…
В мадридском баре дымно.
— Каких только глупостей не пишут в газетах! — фыркает черноволосая девушка и объясняет подружке: — Мол, наша Земля — всего лишь искусственно созданный слепок другой Земли, существовавшей миллионы лет назад. А потом — погибшей. Типа земляне успели отправить нам артефакты, отвечающие за цикличность событий, и теперь мы точь-в-точь повторяем развитие той Земли… Те же этапы, те же люди рождаются, те же события с ними происходят. Один в один. Бред!
Мария Гомес Диас откладывает «Пайс», взятый у стопки, и закуривает. Мария не любит прессы: новости лучше передавать из уст в уста. Вот она, например, знает историю своей семьи аж с 1808 года — в какой газете такое прочитаешь? Мария на редкость красива… Черные глаза, тонкие щиколотки, нежная кожа легко пахнет оливками.
Над Мадридом ночь.
Так, привязалась.
Лариса Бортникова
АНАРХИСТЫ
Смотритель тоннелей столичного метрополитена Сидоров мялся на переходе в томительном ожидании зелёного карапуза на табло. Карапуз медлил, до начала утренней смены оставалось четверть часа, а по проезжей части сновали туда-сюда цветные пассажиропотоки. Сидоров нервничал, переживал, и вдруг… Вдруг его осенило. «А чего это я? А плевать я хотел на приличия и мораль! Пле-вать! Вот так!» Сидоров плюнул, попав точно между прутьями канализационной решётки, скинул пальто и стянул свитер вместе с неглаженой рубашкой (жена ленилась — зимой всё одно под свитером незаметно). А потом Сидоров взлетел.
Вахтёрша шарахнулась в сторону и перекрестилась, увидев, как Сидоров минует турникет, как красивым штопором ввинчивается в наклонную шахту, чтобы обогнуть фонари, натыканные вдоль эскалатора, и раствориться в полутьме.
— Заболел, наверное. Или пьяный? Точно пьяный. Алкаш, — верещала вахтёрша в переговорное устройство, делясь происшедшим с капитаном Соловейко — дежурным ментом. — Вот бесстыжая харя! Просвистел мимо, даже пропуском не моргнул. Вы уж его прижучьте как следует. Оштрафуйте гада.
— Не боись, Марьванна. Примем меры.
Капитану ничуть не улыбалось под конец дежурства разыскивать нахулиганившего техника. Однако долг есть долг, и, нацепив фуражку с высокой тульей, Соловейко поспешил к эскалатору.
— Вруби лесенку на полную, а то не угонюсь за придурком, — проорал Соловейко вахтерше.
И правильно сделал. Едва начищенные кирзачи капитана ступили на гранитные плиты станции, едва затянутая в белую лайку ладонь коснулась мрамора колонны, дверца, ведущая в подсобку, распахнулась, и оттуда выплыл Сидоров. На лице его, розовом и придурковатом, как у поддатой невесты, блуждало выражение абсолютного счастья. В руках болтался чемоданчик с инструментом, а из бледной спины, испещрённой клинописью баночно-горчичной терапии, топорщились кожистые крылья. Крылья были не слишком ухоженные, размером невелики, но пульсирующие, узловатые жилы указывали на немалую мощь, а также на то, что Сидоров частенько пользовался летательным рудиментом. Чаще, чем положено в цивилизованном обществе.
— Пьяный? Дыхни. — Капитан Соловейко брезгливо оглядел нарушителя порядка. — И это… Приземлись немедленно. Смотреть на тебя тошно. Взрослый мужик. Семейный… Давай-ка, братец, домой. Отоспишься, придёшь в норму, а завтра на работу.
— А хрена тебе! — Сидоров засучил ногами в кедах и, приняв горизонтальное положение, взял курс на тоннель. — Я свободный человек! Даже не подумаю подчиниться… Вот! Летать я над вами всеми хотел!
С этим Сидоров взмыл под мозаичные своды, изобразил петлю, едва не выронив чемоданчик на капитанскую фуражку, и на бреющем вошёл в трубу. Стоптанные резиновые подошвы мелькнули в чреве тоннеля мотыльком-мутантом. Соловейко чертыхнулся и полез за рацией. Надо было срочно вызывать группу захвата.
— Может, наркота… Или с ума сошёл. Всю жизнь по катакомбам ползать — не всякая психика выдержит. А у нас через полчаса поезда на линию выходят. Высылайте боевиков.
— Соловейко, слушай. Такое дело. Пока ребята прибудут — минут десять пройдёт. Ты того-с… Как- нибудь сам. — Рация замялась, всхлипнула и осторожно добавила: — Приказать не имею права, дело сугубо добровольное.
— Что? — Сочный бас Соловейко, гордость бара-караоке «Солдатская песня», сорвался на нервный клёкот. — Товарищ полковник. Это как же? Товарищ полковник… Я пулю в грудь за родину — запросто, или на танк с гранатой. Но это! Ни за что!
— Ну… Прости, капитан. Сам бы тоже, наверное, не смог. Ожидай подкрепление.
Сидорова выловили на перегоне «Комсомольская радиальная» — «Красные ворота». Отследили локатором направление, просчитали скорость полета и соорудили немудреный силок. Бойцы просто растянули нейлоновую сеть поперёк трубы, а сами залегли поодаль, приготовившись, если что, стрелять на поражение. К счастью, не пришлось. Сидоров плотно застрял в ячейках всеми конечностями, включая рудиментарные. Он рвался наружу, еще сильнее запутывался, снова рвался, вопил блатную песню про орлёнка и норовил харкнуть в макияж фельдшерице из «Медицины катастроф», когда та всаживала ему под
