— Пакет не натягивай сильно. И шнурок из ботинок или что у тебя там достань, зажми в пальцах. Иначе — задница!
Очкастая послушалась. Они так и вышли из вестибюля. Впереди Соловейко с поднятыми руками, сзади испуганная женщина со шнурком от кед в маленьком кулачке. Соловейко знал, что снайперы сейчас следят за каждым их движением, поэтому ступал медленно, всем видом своим изображая напряжение и страх. Он ещё боялся, что баба эта не удержится и бросится к мужу с соплями и визгами, или дети подбегут к матери, или ещё что. Но она сдержалась. Только охнула едва слышно.
— Скомандуй своим стоять на месте. И пусть раздеваются. — Чревовещание Соловейко давалось плохо, но артикулировать чётко он боялся — оптические прицелы были рядом.
Сидорова поняла. Зазвенела на всю Каланчёвку.
— Дети! Любимый. Не волнуйтесь! Так надо. Снимите одежду.
Девочка-подросток деловито, ничуть не стесняясь, сдёрнула через голову свитер домашней вязки. Грудь — яблочки-скороспелки — покрылась пупырышками. Но Соловейко не видел этого. Он следил за лицом женщины со шнурком в кулаке. Следил и по-мужски завидовал её бестолковому мужу-обходчику. Тот медленно, словно в полусне распахнул бушлат.
— Папа, дай помогу. — Девочка забрала у отца ватник, подождала, пока тот распустит бечевки на больничной робе, отшвырнула её в сторону. Потом аккуратно раздела брата.
— Вы тоже! — догадалась уже сама. Прозрачные стёкла очков, зрачки со старинную монету — один в один полярная сова. Испарина на конопатом носике.
Соловейко расстегнул китель. Буркнул, прикрываясь ладонью.
— А сама как будешь одёжку скидывать одной рукой? Заставь содрать с себя плащ и блузку, и что там ещё под плащом, бестолочь!
И снова поняла. Улыбнулась уголками губ благодарно.
Семья Сидоровых в полном составе, а также капитан Соловейко расправляли крылья. Это она приказала «расправьте крылья». Так и сказала, даже не запнувшись.
— Ты соображаешь, что нас могут перестрелять? — спросил Соловейко уже в воздухе, когда они зависли над памятником Лермонтову. Впереди — Сидоров, замученный, тощий, едва держащийся на чёрных, каких-то вялых лоскутах. За ним девочка — часто взмахивающая толком не оперившимися крыльями, потом сам капитан, а позади, рядом с матерью — Стасик. Соловейко косился на его цыплячьи отростки и думал, что пацан вряд ли выдержит.
— Лучше идти над населёнными пунктами, а ещё лучше над газопроводом. Там у них… — Соловейко удивился, как легко он вдруг разделил мир на «них» и «нас». В «них» оставалась вся прошлая жизнь капитана милиции Соловейко, а в «нас»… в нас был он, и эта маленькая, еще два часа назад незнакомая ему женщина и её сумасшедший муж с детьми. — …у них останутся опасения, что твой свёрток может грохнуться сверху, и трындец! К тому же общественное мнение. Нас, поди, по всем каналам показывают, а тут — дети. Если собьют, может случиться несимпатичный резонанс. Понимаешь?
— Не бросай меня! — огромные, перламутровые с бирюзой, как у гигантской птицы колибри, её крылья пахли чем-то совсем женским, томительным, прекрасным. Корицей или карамелью…
Соловейко втягивал этот запах, стараясь не шевелить ноздрями, и знал, что не бросит. Ни за что! Впрочем, он понял это ещё в вагоне, когда рассмотрел рыжие крапины на носу и немодные очки в роговой оправе, когда услышал срывающееся «верните мне мужа».
А ещё она сказала «спасибо». Через десять часов. После того, как Стасик начал терять высоту, и пришлось приземлиться в маленьком приморском городке, так и не дотянув до границы. Она сказала: «Спасибо, теперь иди». И рванулась к своим. Обвила их руками, замурлыкала что-то, засюсюкала, закудахтала квочкой, точно не она всё это время безжалостно подгоняла мужа и детей, не обращая внимания на усталость. Соловейко не стал прощаться. Он вручную уложил обвисшие перепонки в подлопаточные мешки и пошагал прочь.
Подполковник Соловейко знал, что Сидоровых забрали минут через семь после его ухода. От применения жестких мер воздержались — президенту маячил второй срок, и лишнего скандала со «столичной стайкой», как окрестила Сидоровых пресса, ему не хотелось.
Сидоровых старших, как положено, отправили на принудительное лечение. Младших — в специнтернат. «Страна позаботится о невинных жертвах родителей-извращенцев», — гневно сверкал зубами глава государства, а в левом нижнем углу экрана прокручивалась хроника событий: крылатые тени скользят по улицам городов, а в небе пять силуэтов взрезают воздух обнаженными телами.
Восемь месяцев подполковник Соловейко добровольно брал ночные наряды, смущая подчинённых — не по статусу подполу ночевать в станционной ментовке. Когда подземка затихала, подполковник забирался в тоннель и кружил по кольцевой, изредка отдыхая на аварийных мостках. Крылья его росли, набирали мощь, наливались нечеловеческой силой. Подчинённые шушукались за спиной, ушлые машинисты многозначительно хмыкали при встрече.
Подполковник Соловейко терпел восемь месяцев. До самого Дня милиции. К профессиональному празднику ему прислали пригласительный на концерт в Кремлёвский Дворец съездов. Подполковник начистил обувь, достал парадку, побрился…
«Наша служба и опасна и трудна», — чеканил хор МВД. Соловейко стоял на стене и жадно хватал ртом вечер, пропитанный дождём и кленовыми листьями. Рубашка, брюки, носки, перчатки, фуражка с высокой тульей аккуратно легли на кирпичный край, с которого Соловейко, чуть поёжившись, шагнул в ноябрь и…
Взмыл, взвился, воспарил, зажав в руке макетный нож. Три сильных маха. Рааз-два-три. Стоп. Подполковник притормозил возле шпиля. Трехцветное полотнище размером три на четыре откромсалось неровно — мешал порывистый ветер. Но Соловейко не огорчился: снизу косой срез не заметен. Соловейко покрепче ухватился за уголки государственного штандарта и закружил над Кремлём, следя за тем, чтобы триколор развевался красиво и не путался в босых ногах.
— Черт! Это что ещё за Бэтмэн? — Часовой посматривал порнуху, поэтому ассоциации у него были соответствующие.
— Тьфу ты! — Начальник караула навёл камеру слежения и врубил зум. — Ма-а-ать… Знаешь, чем он там реет? Государственным знаменем!
— Стреляй осквернителя!
— Погоди… орёт чего-то!
— Летать я хотел над вашей свободой и демократией! Летать!!! Слышите! — Соловейко закувыркался в перекрёстном свете прожекторов — воздушная оборона столицы спохватилась с небольшим опозданием. — И над запретами вашими, и над моралью ублюдочной… Летаааааать!
— На мушку бери поганца!
— Орлёнок, орлёнок, лети выше солнца! — Роскошный бас, гордость бара-караоке «Солдатская песня», зарокотал, перекрывая доносящиеся из Дворца съездов аплодисменты.
— Стреляй! Черт! Уходит, гад!!! Огонь!
— Над землеёёй летели лееееебеди… — Он пел и вспоминал ее глаза, и брови-домиком, и тонкий запах карамели из-подмышек — такой сладкий, такой нестерпимо родной.
Похожая на лоскутное одеяло, или на панцирь морской черепахи, или на неровно порезанный пирог, или на расчерченный первоклашкой альбомный лист, земля удалялась, становясь неё смешнее, всё незначительнее. Навязчивый триколор зацепился за ноготь большого пальца, и Соловейко нелепо дёрнул ногой, стряхивая полотно. Флаг замешкался в верхних слоях атмосферы, а потом поплыл куда-то на северо-восток.
Подполковник милиции Соловейко поднимался выше и выше, опираясь на воздух крыльями, напоминающими невероятных размеров зонт «три слона». Земля под подполковничьими пятками постепенно приобретала форму шара, но Соловейко этого не замечал. Он смотрел вперёд, прикидывая расстояние до созвездия Лебедя, и размышлял, отчего чертовски простая мысль «всё бросить и улететь» пришла к нему так поздно…
