Громобой с черным хвостом и красными крыльями. Понурый и сердитый. Клюв его был завязан тряпицей. Там же нашлось место и для третьего табурета, на котором стоял будильник. Будильник показывал шесть часов тридцать минут.
Будильник звякнул, Геннадий Симоненко прикрыл его ладонью. Будильник замолк. Симоненко сорвал с клюва Громобоя тряпицу и сказал:
– Пой!
Петух помотал головой, не понял, чего от него хотят.
– Пой! – закричал снова Симоненко. – Пой, тебе говорят! Время!
Петух встряхнулся, покосился на своего тюремщика и вдруг закричал в полную силу. Зоя Платоновна даже отшатнулась.
Когда петух замолчал и переступил с ноги на ногу, гордясь собой, Симоненко сказал, указывая на будильник:
– Чтобы всегда так. По звонку. Понял? Приучишься как миленький!
Затем Симоненко поднялся с табурета и потянулся, как человек, свернувший большую и важную работу. Потом начал подниматься по лестнице вверх. И только когда его голова показалась над полом кухни, он увидел, что он не один.
Симоненко поднялся наверх, захлопнул крышку подпола. Поглядел на сына и спросил:
– Твоя работа, предатель?
– Так чего же врать? Все равно узнают.
– Никто бы не узнал, – сказал Симоненко. – У меня все было рассчитано. Если бы не ты... эх, и зачем я тебя рожал?
Потом он обернулся к Зое Платоновне и спросил:
– Сейчас птицу будешь брать или выпьем сначала по маленькой?
– Я бы взяла, – сказала Зоя Платоновна.
Симоненко-старший молча прошел в комнату. Слышно было, как хлопнула дверца буфета. Забулькало. Звякнул стакан.
Николай нес мешок с Громобоем до лодки, потом сел на весла и всю дорогу говорил:
– Это же все от нервов. Нервный он, а так человек-то неплохой. Смирный. Он этого Громобоя второй год ненавидит. Но что пойдет на такое, я, конечно, не догадался.
– Ну зачем, зачем?
– А я вчера еще понял, что вы, Зоя Платонна, нашей специфики не поняли. Вот и попались. Все правильно распутали, все улики собрали, как в кино, а все равно не поняли.
– Чего же? Я себя чувствую полной идиоткой. Тут подменяют петухов, приказывают им кричать по часам. Один и тот же человек одновременно оказывается в двух местах...
– Вот и не одновременно. Сколько времени на будильнике было?
– Шесть тридцать, – вспомнила Зоя Платоновна.
– Точно. А теперь на свои часы поглядите.
Зоя Платоновна поглядела. На ее часах было без десяти восемь.
– Это что значит?
– Это и есть разгадка. Все знали, а вы – нет. Наша река между двух областей течет. Ваша деревня – в одной, наша – в другой.
– Ну и что?
– А то, что по реке граница часового пояса проходит. У нас в Заречье одиннадцать, а у вас уже полночь. Страна-то большая, вот и поделили.
– Господи, теперь я понимаю, как он одновременно и петуха воровал, и у бригадира сидел.
Лодка подвалила к берегу. Николай подхватил мешок и сказал:
– Я нашего петуха у вас возьму, ладно? Чего ему теперь у вас ошиваться? Возьмем его, а то стыдно – как клоун.
– Конечно, бери.
Зоя Платоновна обошла белое пятно на земле и пошла вверх по дорожке. Она была огорчена. Если бы знать с самого начала...
– Только мой отец петуха не воровал, – догнал ее голос Николая. – Он его на обучение брал.
– Это еще зачем?
– Да затем, что у Громобоя голос дикий. Он как закричит, мой отец всегда просыпается. А ему еще на работу рано. Он учетчиком на лесоповале. Рано ему, а просыпается. Он давно грозился шею Громобою свернуть. Но не такой он человек, чтобы на это пойти. Он к твоей бабке ходил, деньги предлагал. А она ни в какую. И он тогда решил петуха этого перевоспитать, чтобы пел на час позже. Как бы по нашему расписанию. А пока, чтобы баба Ксеня не скучала, он думал, что и наш сойдет, понимаете?
– Наивно.
– Еще как наивно. Сколько петуха надо перевоспитывать? Может, целый год.
– Может быть. Не знаю.
– Вы возьмите мешок, я тут подожду. А моего вынесите. Не хочу я с бабой Ксеней встречаться. Может, скажете ей, что в лесу Громобоя нашли, а? Отца жалко.
– Ладно, – согласилась Зоя Платоновна.
– Да вы не переживайте, вы правильно угадали. А всю географию все равно не выучишь. Громадное государство. У нас ночь, а на Камчатке уже утро.
Кир Булычев
Гибель поэта
1
Было десять часов вечера, собирался дождь, в сотый раз за день. Желтые и бурые листья плавали в лужах на неровном асфальте, мокрыми грудами жались к заборам. Улица была пустынной, куклы грустно глядели на осеннюю слякоть из теплой и сухой витрины «Детского мира». Все магазины были закрыты. В гостиничном ресторане шел учет. Зоя Платоновна решила дойти до вокзала, может, там открыт буфет.
Она оказалась жертвой командировочного легкомыслия. Узнала, что едет в город, не куда-нибудь в глушь. Не рассчитала, думала, что успеет устроиться в гостинице и потом спокойно поужинать в ресторане. Она любила ужинать в провинциальных ресторанах, с непритязательным оркестром из трех квелых молодых людей и громогласной певицей, еще не потерявшей надежды прославиться, или, наоборот, скучной певицей, которая уже потеряла надежду прославиться и спешит домой. Зоя Платоновна любила придумывать сентиментальные истории про людей, которых встречала в таких местах. Ты приезжаешь в городок на три дня и больше никогда уже сюда не попадешь. Ты всматриваешься в жизнь этих людей, как капитан Кук в жизнь полинезийцев, хотя при этом понимаешь, что по своему поведению, уму, надеждам эти люди ничем не отличаются от твоих московских знакомых. Вот сидит человек, играет на баяне, взор его устремлен вдаль. А вдруг он сейчас придумывает удивительную симфонию, которая через два года вознесет его на вершину музыкального Олимпа?
Зоя Платоновна гордилась своей зрительной памятью. Поэтому она мысленно представила себе, как лучше пройти к вокзалу, и поняла, что, если свернет направо в переулок, то как раз окажется на той улице, которая приведет ее к цели.
Переулок был узким, яблони выглядывали из-за высоких заборов, домики в три-четыре окна казались в темноте одинаковыми, за стеклами на подоконниках стояли горшки с пышными, яркими, будто бумажными цветами. Надо вернуться сюда днем, подумала Зоя Платоновна. «Мещанский уют», сказала как-то об этих цветах Таня, ее дочка, это было лет десять назад, они вместе поехали из Ленинграда в Москву пароходом. В
