гордых македонян, не таких как Кратер или Гефестион, отказываются по-восточному простираться перед царем. Начинают обвинять тех, кто, как Филота или Клит Черный, расхваливает свои подвиги. Что же, их наказывают, побивая камнями, обвиняя в заговорах, осуждая на смерть, но они все равно протестуют. Потому что эти жители гор, островитяне, искатели приключений со всего греческого мира требуют сохранить за ними право, веками существовавшее в их обычаях и законах: право обсуждать. Нет никаких сомнений, что общественное мнение —
Жалобы
Не только македонские военачальники имели право на слово на совете штаба, военных советах, частном совете друзей царя и случайных советах, о которых мы не знаем, не только они противились и критиковали, народное ополчение также имело на это право на своих солдатских собраниях в армии или просто по завершении военной кампании, поскольку войско, включая греческих наемников, состояло из свободных людей, требовавших, чтобы эту свободу им предоставляли. Чтобы узнать, какие чувства испытывала эта толпа к своим командирам, достаточно почитать два рассуждения по делу Филоты, которые приводит Квинт Курций (или скорее воины, служившие информаторами Клитарха). Послушаем вначале Аминту, конюшего: «Мы говорим без всякого предубеждения, будучи свободны как телом, так и душой… Мы, царь, совсем не признаем за собой вины в словесном оскорблении твоего величества. Я сказал бы, что ты уже давно стал выше всякой зависти, если бы не опасался, как бы ты не подумал, будто я хочу льстивой речью искупить свое прежнее злословие. Впрочем, если кто и услышал какие-либо грубые слова твоего воина, утомленного походом, или испытывающего опасности сражения, или больного и залечивающего раны в палатке, то своими подвигами мы заслужили, чтобы ты отнес эти слова на счет обстоятельств, а не за счет нашей воли. Когда случается какое-либо несчастье, все бывают виновны; тогда мы готовы наложить на себя руки, хотя и нет у нас ненависти к себе; если родители повстречаются с детьми, и те им неприятны и ненавистны. Напротив, когда нас осыпают дарами, когда мы возвращаемся обремененные наградами, кто может нас вынести? Кто может сдержать порывы нашей радости? И негодование, и веселье у воинов не имеют границ. Мы поддаемся порывам страстей. Порицаем ли мы или хвалим, сострадаем или негодуем — всё под влиянием настроения» (VII, 1, 20–24). Полководцам следовало быть как минимум столь же умелыми психологами, как и командирами, чтобы успокоить столь страстных людей, в глубине души настолько несчастных, чтобы «обрушить на голову врага тот гнев, что копился под пологом палатки».
А вот Болон, македонский крестьянин, «храбрый воин, но неискушенный в гражданских обычаях мирного времени, старый солдат, из простого народа дослужившийся до своего высокого положения» (VI, 11, 1). Он ограничивается упреками по адресу военачальника, его надменности и греческому воспитанию. Полководец из ближайшего окружения царя является для него всего лишь надменным аристократом и недобрым человеком. «В то время как остальные молчали, он стал настойчиво вспоминать, сколько раз его людей прогоняли с занятых ими мест, чтобы разместить отбросы (
Самое меньшее, что можно сказать, — это что простые воины не любили ни военачальников, ни даже знатных всадников царской гвардии, и уж тем более Клита и Филоту. На этот раз дело было не в кастовости, не в национализме, а в чем-то более глубоком, даже неискоренимом. Поскольку в обоих случаях знать принимала сторону царя, дойдя даже до постановления, что убийство Клита, молочного брата царя, было законным, и следует отказать ему в погребении! В чем упрекала военачальников взволнованная толпа, так это в несправедливом отношении к судьбам простых воинов. Те и другие чувствовали себя неравными как в жизни, так и в смерти. Командир или гетайр ест мясо, поскольку охотится как царь — чтобы развлечься и разнообразить свое меню. Как сообщает нам Афиней (Пир, I, 18), в аристократическом македонском обществе тот, кто еще ни разу не убил кабана, должен был есть сидя, как простой пастух, а не развалившись на ложе, как знатный человек. Как мы уже видели, простой воин поневоле становился вегетарианцем. Он передвигается пешком, несет свое оружие и провиант, но его повседневная пища состоит из муки или злаков, лепешек, чечевицы и лущеного гороха. Зато любой всадник имел возможность отдохнуть и право обслужить себя первым. Разумеется, стрелы и дротики азиатов, порой отравленные, не щадили никого из сражавшихся, ни пехотинцев, ни всадников, но пешие или конные гетайры были одеты в доспехи, их лошади покрыты попонами, они располагали большим количеством врачей, вспомогательными службами и слугами, которые о них заботились. Наемники, бедные солдаты остаются «больными в своих палатках и сами пользуют свои раны», если только их просто не бросают умирать на краю дороги, как это часто случалось в Согдиане и Гедрозии. Поразительное неравенство, побуждавшее — как минимум трижды за поход — войско протестовать или отказываться идти быстрее и дальше своих вождей по этой дороге смерти. От усталости — к озлоблению, от требований — к мятежу.
Падение авторитета
Все античные историки, писавшие о походе Александра, настаивают на свободе слова, которой пользовались и даже злоупотребляли македонские воины на своих собраниях. Они приводят насмешливые слова, которыми те осыпали царя на марше или помпезных парадах, «издеваясь над тем, что он якобы происходит от Амона» (
