весь экипаж.
— Это похоже на слепого, пытающегося нарисовать слона. Осден не видел или не слышал этого… с чувством, так же, как и мы.
— Но он почувствовал это, моя дорогая Хаито? — спросил Харфекс с едва сдерживаемой яростью. — Не эмпатически. На своем черепе. Оно пришло, свалило и ударило его тупым предметом. Неужели он даже мельком не увидел этого?
— Что он должен был увидеть, Харфекс?
Но он не слышал ее многозначительного тона; он даже не хотел этого слышать.
— Человек боится чужого. Убийца снаружи, чужой, а не один из нас. Дьявол не во мне!
— Первый удар сразу лишил его сознания, — сказала Томики, начиная терять терпение. — Он ничего не видел. А когда он пришел в себя, один в лесу, он почувствовал леденящий страх. Не свой собственный. Эмпатический эффект. Он уверен в этом. И он уверен, что страх исходил не от нас. Таким образом, очевидно, местные формы жизни не все лишены способности чувствовать.
Харфекс секунду мрачно смотрел на нее.
— Ты пытаешься напугать меня, Хаито. Я не понимаю, почему ты хочешь это сделать.
Он поднялся и ушел в свою лабораторию, сорокалетний мужчина, задыхаясь и волоча ноги, как восьмидесятилетний старик.
Она оглядела остальных. Она испытывала некоторое отчаяние. Ее новый, хрупкий внутренний контакт с Осденом придавал ей, она это отчетливо осознавала, некоторую дополнительную силу. Но уж если Харфекс не смог сохранить благоразумие, чего же ждать от других. Порлок и Эсквана заперлись в своих каютах, все остальные либо работали, либо были чем-нибудь заняты. Было что-то странное в их позах. Сначала координатор не могла сказать, что это было, потом она увидела, что все они сидели лицом к ближайшему лесу. Играя в шахматы с Ананифойлом, Олеро передвигала свой стул до тех пор, пока он не оказался рядом с его.
Она подошла к Маннону, который изучал клубок паукообразных коричневых корней, и попросила его разгадать головоломку. Он тут же откликнулся с несвойственным ему лаконизмом:
— Посмотри на врага.
— Что за враг? Что чувствуешь ты, Маннон?
У нее вспыхнула внезапная надежда на него как на психолога, на этот непонятный мир намеков и эмпатий, где биологи сбивались с пути.
— Я чувствую сильное беспокойство со специфической пространственной ориентацией. Но я не эмпат. Поэтому я объясняю эту тревогу особой стрессовой ситуацией, то есть нападением на члена команды в лесу, а также абсолютной стрессовой ситуацией, то есть моим присутствием в совершенно чужом окружении, для которого сверхтипические коннотации слова «лес» дают неизбежную метафору.
Ночью Томико разбудил Осден, кричавший во сне; Маннон уже успокаивал его, и она опять погрузилась в собственные разбегающиеся во тьму, непроходимые сны. Утром Эсквана не проснулся. Не помогли и стимуляторы. Он цеплялся за свой сон все больше и больше, до тех пор, пока не лег, свернувшись калачиком и прижав палец к губам. Бесполезно.
— Двое за два дня. Десять негритят, девять негритят… Это был Порлок.
— А ты следующий негритенок, — огрызнулась Дженни Чонг. Иди исследуй свою мочу, Порлок.
— Он сведет с ума нас всех, — сказал Порлок, вставая и размахивая левой рукой. — Неужели вы не чувствуете этого? Боже милостивый, вы что, все глухие и слепые? неужели вы не чувствуете, что он делает, его эманации? Это все исходит от него — оттуда, из его комнаты — из его мозга. Он нас всех сведет с ума своим страхом!
— Кто? — произнес огромный, выглядевший угрожающе Ананифойл, нависая над маленьким землянином.
— Должен я назвать его имя? Извольте — Осден! Осден! Осден! Думаете, почему я пытался убить его? Из самообороны. Спасти вас всех. Потому что вы не хотите видеть, что он собирается сделать с нами. Он саботировал экспедицию, ссоря нас, а теперь он намеревается свести нас всех с ума, проецируя страх на нас таким образом, что мы не можем спать или думать, как огромное радио, которое не издает ни единого звука, но оно все время работает, и вы не можете спать, и вы не можете думать. Хаито и Харфекс уже под его контролем, но остальные могут быть спасены. Я должен был это сделать!
— Ты сделал это не слишком удачно, — сказал Осден, стоя полуголый у дверей своей каюты. — Я мог бы ударить себя сильнее. Дьявол, это не я, не я напугал тебя до смерти, Порлок, это — оттуда, оттуда, из леса!
Порлок сделал отчаянную попытку наброситься на Осдена, но Аснанифойл схватил его в охапку и без труда удерживал, пока Маннон не сделал седативный укол. Его увели, и он еще минуту кричал о гигантском передатчике. Затем седатив начал действовать, и он присоединился к мирной тишине Эскваны.
— Прекрасно, — заметил Харфекс. — Теперь, Осден, вы расскажете нам, что вы знаете.
— Я ничего не знаю, — сказал Осден.
Он выглядел разбитым и слабым. Томико заставила его сесть, прежде чем он начал говорить.
— Побыв три дня в лесу, я подумал, что время от времени принимаю нечто вроде аффекта.
— Почему вы не доложили об этом?
— Думал, что схожу с ума, как и все вы.
— Тем не менее об этом нужно было сообщить.
— Вы бы вернули меня на базу. Я не мог вынести этого. Вы понимаете, что мое включение в экспедицию было огромной сшибкой. Я не способен сосуществовать с девятью другими неврастеническими личностями в тесном замкнутом пространстве. Я был неправ, вызвавшись добровольцем в Сверхдальний Поиск, и Совет был неправ, приняв меня.
Никто не возражал; но Томико увидела, на этот раз совершенно ясно, как дрожат плечи Осдена, как напряжены его лицевые мускулы, так как он регистрировал их горькое согласие.
— Как бы там ни было, я не хотел возвращаться назад на базу, потому что любопытен. Даже становясь психом, как я мог принять эмпатические аффекты, когда не было существа, чтобы их генерировать? К тому же они не были такими уж плохими. Очень смутные. Странные. Как дуновение в закрытой комнате, короткая вспышка в уголке глаза. Ничего существенного. Ничего, действительно, на самом деле ничего. — На какое-то мгновение он прервался, подбодрившись от их внимания; они слушали — значит, он рассказывал. Он был целиком и полностью в их власти. Если они не любили его, он должен ненавидеть, если они насмехались над ним, ему приходилось издеваться над ними, если они слушали, он становился рассказчиком. Он был беспомощным пленником их эмоций, реакций, настроений. Сейчас их было семь; слишком много, чтобы угодить им всем, поэтому он должен был постоянно натыкаться на каприз или прихоть то одного, то другого. Он не мог найти гармонию. Даже когда он говорил и держал их, чье-нибудь внимание обязательно блуждало: Олеро, возможно, думала, что он не так уж непривлекателен, Харфекс искал скрытый смысл в его словах, мозг Аснанифойла, который не мог долгое время задерживаться на чем- либо конкретном, уносился странствовать в бесконечный мир чисел, а Томико отвлекалась на жалость, страх. Осден запнулся. Он потерял нить. — Я… Я подумал, это, должно быть, деревья, сказал он и остановился.
— Это не деревья, — сказал Харфекс. — Они не имеют нервной системы, так же как растения хайнского происхождения на Земле. Нет.
— За деревьями вы не видите леса, как говорят они на Земле, — вставил Маннон, проказливо улыбаясь; Харфекс уставился на него.
— Что вы скажете об этих корнях, которые ставят нас в тупик вот уже двадцатый день, а?
— Ну и что же они?
— Это несомненно родственные связи. Деревья — родственники. Правильно? Теперь давайте только предположим самое невероятное, что вы ничего не знаете о строении мозга животных. И вам дана отдельная клетка. Будьте любезны определить, что это такое? Разве вы не увидели, что клетка способна на чувство?
— Нет, потому что она и не способна. Отдельно взятая клетка способна лишь на механическую реакцию на раздражение. Не больше. Вы предполагаете, что индивидуальные древоформы это «клетки»,
