внушенную ему в Лондоне. Но, как отмечал в беседе с лордом Панмором его друг адмирал Хьюстон-Стюарт, Симпсон обладал «чувством здравого смысла». «Мне нравится, – продолжал адмирал, прибегая к морскому термину, – курс, которого он придерживается, его солдатская выправка в сочетании с мягкой настойчивостью. Думаю, вскоре он доложит Вам, что все не так плохо, как ожидалось». Хьюстон-Стюарт оказался прав. Через несколько дней после прибытия в Крым генерал Симпсон отправил в Лондон взволнованный рапорт:
«Я считаю, что лорд Раглан (имя командующего генерал написал с ошибкой) стал жертвой чудовищнейшей ошибки... На самом деле он справляется со всем просто прекрасно... Его корреспонденция настолько многочисленна, что не всякий способен справиться с таким количеством бумаг. А он предпочитает вести ее лично. Дважды в неделю, даже во время серьезнейших операций, требующих его постоянного внимания, на стол командующего ложится груда писем, взглянув на которую трудно не ужаснуться. Только одних этих бумаг хватило бы, чтобы с лихвой занять все рабочее время любого другого человека.
Я убежден, что здешний штаб кто-то серьезно оклеветал. Думаю, прибыв сюда и посмотрев на этих людей, любой человек сразу же переменит свое мнение. Я говорю об офицерах личного штаба командующего, то есть о людях, чьи обязанности состоят в том, чтобы делать что-то полезное в интересах нашего общего дела. Мне не удалось обнаружить, в чем же провинились генералы Эйри и Эсткорт... По моему мнению, никто из офицеров штаба не заслужил обвинений в свой адрес. Вам может показаться, что мои взгляды слишком отличаются от того, что пишут в газетах, но я стараюсь судить беспристрастно, полагаясь лишь на собственные наблюдения... Должен заявить, что никогда прежде не служил в армии со столь высоким чувством ответственности и долга. Такое существует разве что среди офицеров генерального штаба. Здесь это характерно для каждого, независимо от его звания, за исключением, быть может, ничтожных корреспондентов «Таймс».
Это было решительное выступление в защиту армии. Однако столь решительно высказанное мнение не вызвало такого удивления, как это могло произойти еще два месяца назад. Начиная с середины февраля из Крыма поступали все более обнадеживающие новости.
Кончилась непогода. Все еще выдавались холодные дни, но проливные дожди прекратились. Прибывшие в начале января домики теперь высились по всей равнине. Дорога из порта в лагерь снова сделалась проходимой. Полученная несколько недель назад в «огромных количествах» теплая одежда непрерывным потоком шла в лагерь англичан. Многочисленные разнообразные вьючные животные: лошади из Трапезунда, мулы из Испании, быки, верблюды, дромадеры, даже буйволы – все это напоминало о бесконечном разнообразии животного мира. В некоторые полки поступило так много нового обмундирования, что вскоре солдаты уже выменивали излишки на спиртное.
13 февраля в порту Балаклавы встала на якорь шхуна лорда Эллсмера «Эрминия», на которой прибыли представители Фонда Крымской войны. Инициатором поездки была газета «Таймс». В следующие две недели в Крым пришли еще два зафрахтованных фондом парохода, на борту которых были тысячи тонн самого разнообразного имущества. Солдаты получили 37 тысяч фланелевых рубашек и свитеров, пальто из овечьих шкур, обувь, шарфы, щетки, расчески, пиво, перец, вино, конфеты, карандаши, Библии. Офицерам были преподнесены подарочные наборы от фирм «Фортнум» и «Масон». В домики солдат доставили подарки от жителей деревень. В бумагу и опилки были заботливо упакованы горшочки с медом, мятные конфеты, имбирь, трогательные послания любви, вязаные вещи, вельветовые и шерстяные шапки, или, как выразился доктор Блейк, куча бесполезных вещей, которые «вполне подошли бы для экспедиции на Северный полюс или на маскарад». Сам он, благодаря фонду, «теперь имел просто роскошные условия для жизни и работы».
Другой врач с удивлением обнаружил на складе своего квартирмейстера, который распаковывал многочисленные коробки и тюки с теплой одеждой, носками, шарфами, галошами и т. д. В это время уже стояла настолько теплая погода, что сам офицер и его помощник обливались потом. Спустя неделю ему вручили что-то вроде твидового пальто на шерстяной подкладке, «очевидно сшитое на коротышку 5 футов роста», две пары теплых носков, две пары кальсон, два жилета и кашне. Сомерсет Калторп как-то ночью спросил часового, хорошо ли тот себя чувствует. «Все было бы нормально, сэр, – ответил тот, – если бы не куча этой чертовой одежды, которая на мне».
Солдаты теперь питались так же обильно, как и одевались. 9 марта капитан Кемпбелл получил на обед бараний бульон, оленину с приправами, сливовый пудинг, сыр, бутылку красного бордо, портвейн и мараскин. Большинство офицеров питались примерно так же. Солдаты тоже больше не голодали. Помимо того, что они получали бесплатно через Крымский фонд, они могли по очень низким ценам купить множество других продуктов. Например, дюжина бутылок шерри стоила 24 шиллинга. К концу месяца в Кадикее открылось несколько магазинов, куда перебрались многие торговцы из Балаклавы. Там же появился вполне приличный ресторан и даже книжный магазин, торговавший, правда, тем, «что обычно предлагают на железной дороге». Госпожа Сиколь, мулатка с Ямайки, которая прежде предлагала в своей лачуге чай отправляемым в Скутари раненым и больным, теперь смогла, наконец, открыть более приличное заведение.
Вся занятая британскими войсками территория стала напоминать скорее мирный гарнизон, чем лагерь воюющей армии.
Многочисленные рабочие из Хорватии, Албании, Греции, Черногории, Афганистана, больше напоминавшие ножами и кинжалами бандитов, прокладывали железную дорогу из Балаклавы наверх, в лагерь. Укладывая шпалы и рельсы, они кричали и ссорились на своих многочисленных непонятных языках. Необходимые материалы прибыли в начале февраля, а в конце марта железная дорога уже работала. Стук вагонных колес по рельсам вызывал чувство комфорта и ностальгии. Иногда вагоны тянули лошади; иногда команда из 70 матросов, соединенных друг с другом артиллерийской упряжью. Пассажиры подбадривали их криками и шутками; в ответ те нередко ворчали, что «тот, кто не замолчит, может выметаться из вагона и дальше идти пешком».
Балаклава тоже уже не напоминала трущобы, как это было зимой. Прибывший туда 9 марта фотограф Роджер Фентон был приятно удивлен, как там все было хорошо организовано. Работа по очистке бухты только началась, но трупы животных уже оттранспортировали в море и утопили. Здесь все еще царили неприятные запахи, но все было совсем не так плохо, как ожидалось после статей в «Таймс». Было построено несколько каменных причалов и строились новые. Главная улица была вымощена камнем и посыпана песком.
Теперь здесь можно было встретить даже тыловых офицеров, быстро и без обычной волокиты выдававших требуемое имущество. Некоторые из них были почти приветливы.
Большинство солдат пребывало в приподнятом настроении. Проходить мимо них «было просто удовольствие». Все были веселы, хорошо обмундированы и хорошо накормлены. «Мы больше не живем в лагере нищих, – писал домой капитан Клиффорд, – сегодня я с трудом поверил своим глазам: все выглядят довольными и веселыми!.. Мои бедняги солдаты теперь нежатся под теплым солнцем... Французы удивляются и не могут поверить в то, что эти чистые, прекрасно выглядящие солдаты – действительно английская армия».
Солдатам уже почти нравится их служба в траншеях. Они отправляются туда с явным удовольствием, поскольку каждому перед дежурством выдается пинта пива от Крымского фонда. Острая ненависть к врагу сменилась почти дружеским соперничеством. В некоторых местах вражеские траншеи находятся на расстоянии всего сотни ярдов. Часовые часто перекрикиваются между собой, а иногда перекидываются камешками. Русские иногда приходят в траншею к англичанам без оружия, жестами просят огня и, прикурив трубку, начинают беседу.
– Инглиш боно! – говорит русский.
– Руские боно! – отвечает английский солдат.
– Француз боно!
– Боно! – соглашаются обе стороны.
– Ослем но боно!
– Что? А? Да, турок но боно!
При этом русский кривится и сплевывает. А англичанин показывает, будто собирается пуститься наутек. Потом оба улыбаются, пожимают друг другу руки и прощаются.
