репликой, что скорее ожидала приезда королевы, чем мисс Найтингейл. Несмотря на то что прием во втором, только что отстроенном госпитале был не слишком приветливым, мисс Найтингейл продолжала свою инспекцию, не замечая грубости и неуважения, как будто все были рады ее приезду. На самом деле она, конечно, чувствовала себя оскорбленной. К тому же мисс Найтингейл заболела, заразившись лихорадкой. На следующий день после того, как у нее были обнаружены признаки болезни, ее поместили в госпиталь. Женщина не могла остаться на пароходе, так как в это время в гавани проходили работы по ее очистке от мусора и повсюду стояли просто невыносимые запахи.
Найтингейл провела в госпитале более двух недель. Будучи все еще слабой и больной, она продолжала неровным почерком вести дневник. Женщине казалось, что ее палата полна кричащих людей, а в голове стучал мотор.
Однажды к больной приехал посетитель. Он прибыл один, никого заранее не предупредив о своем визите. Когда гость постучал в дверь, медсестра сурово отчитала его за шум, которым он побеспокоил больных, и попыталась оттеснить назад за дверь. Мужчина невозмутимо осведомился, здесь ли находится мисс Найтингейл. На вопрос, кто он такой, он также невозмутимо ответил: «Я всего лишь солдат, но мне необходимо ее видеть. Мне пришлось проделать длинный путь. Моя фамилия Раглан, и она хорошо меня знает». «О, миссис Робертс, – вскрикнула мисс Найтингейл, – это же лорд Раглан!» Миссис Робертс посторонилась, пропустив посетителя в комнату. Он сел на стул рядом с кроватью больной. Они проговорили довольно долго.
Когда Раглан вернулся в штаб, Найджел Кингскот отметил, насколько старым, уставшим и опечаленным он выглядел. Казалось, на лице Раглана вдруг выступили все те чувства, которые он обычно тщательно скрывал от окружающих. Только те, кто хорошо знал генерала, понимали, что начинает сказываться все напряжение, испытанное им за последние месяцы. Это была не только усталость от бесконечных месяцев волнений и одиночества. Это было не только чувство оторванности от всех на родине, кроме своих родных. Впервые в жизни старым генералом овладели грусть и депрессия. Но и это состояние ему удавалось скрывать почти ото всех, кроме нескольких офицеров штаба. На людях он, как и прежде, держался уверенно и невозмутимо. Джон Мак-Нил, беседовавший с ним в середине марта, отметил, что командующий полон оптимизма и находится в хорошем расположении духа. «Он пользуется, – добавил Мак-Нил, – большой любовью солдат и уважением офицеров».
За зимние месяцы популярность командующего среди солдат сильно возросла. Роджер Фентон, который встречался с ним 9 марта, вспоминал: «Солдаты говорят о нем только самыми теплыми словами; один из них рассказывал, что в самые непогожие дни командующий имел обыкновение навещать солдат и сидеть с ними у костра». Раглан старался преодолеть свое пренебрежение к парадной показухе; он часто появлялся в частях и не лишал подчиненных удовольствия подолгу приветствовать своего генерала. 7 марта он прибыл с инспекцией во 2-ю дивизию. По словам очевидцев, «невозможно себе представить, какой стоял рев; солдаты кидали вверх головные уборы, бросались вперед, чтобы увидеть командующего поближе, поприветствовать его всей мощью легких; генерал возвращался в штаб, улыбаясь и отвечая на приветствия». Он всегда был добр с солдатами. Полковник Вилбрахэм вспоминал, что Раглан задал множество вопросов и сам отвечал на вопросы подчиненных, далеко не все из которых касались службы.
Как упоминал Джон Мак-Нил, теперь генерала искренне уважали все офицеры. Даже те из них, которые еще пару месяцев назад писали домой письма, полные убийственной критики, теперь полностью изменили свое мнение. «Было бы большим несчастьем, если бы отозвали генералов Раглана и Эйри, – писал капитан Клиффорд, – я не знаю, кто смог бы сменить нашего командующего на его посту. Никого так не любят и не уважают, как лорда Раглана». Теперь все единогласно соглашались с тем, что газеты зашли слишком далеко в своей критике командования. «Никогда и никому прежде, – заявил генерал Джордж Браун, – не приходилось вытерпеть столько несправедливых нападок от этих мерзких газет и от тех, кто поддался их тону и поверил им». «Таймс», – сообщал сестре один из священников, – стала объектом всеобщего презрения. Об этом говорят во всех ротах». По словам капитана Кемпбелла, «в борьбе с аристократией «Таймс» перегнула палку». Что же касается «политиканов», по мнению командира 88-го полка полковника Максвелла, «они просто отвратительны». «Хотел бы я увидеть физиономии этих клоунов в передовой траншее, под градом пуль и снарядов, – писал он своему брату, – и посмотреть, как они побледнеют, в то время как наш храбрый командир сохраняет невозмутимость даже в самом пекле. С удовольствием посмотрел бы, как эти трусы корчатся от страха и пытаются спасти свои шкуры».
Лорд Панмор писал генералу Симпсону, что и в Англии волна неприязни к лорду Раглану пошла на убыль. И в этом немалая заслуга все той же «Таймс». Теперь газета сменила тактику. Она писала о том, что англичане должны осознать свою ответственность перед историей, о том, что мисс Найтингейл не должна рисковать собой и бросаться в безрассудную поездку в Крым из Скутари. Именно благодаря «Таймс» сменилось правительство, был организован Военный фонд, а комиссия Робука приступила к опросу в палате общин лиц, ответственных за первые военные неудачи. Газета продолжала отвоевывать свой авторитет. В конце февраля она признала, что командующий регулярно посещал войска. Позже было объявлено, что лорд Раглан бывает в подчиненных дивизиях ежедневно, и если он не делал этого раньше, то, наверное, тому были причины. «Наверное, во всей Англии не найти другого офицера, – писал всем уже известный Рассел, – которому приходилось бы иметь дело с такой кипой разнообразных документов, как нашему командующему. Я могу подтвердить, что в редкую ночь он ложился спать раньше двух или трех часов».
Но, несмотря на все перемены, произошедшие с газетой, лорд Раглан был не склонен забывать все нападки, которым благодаря ей он подвергался со стороны общества и правительства. Он говорил генералу Брауну, что старается выбросить все это из головы. Он никогда не упоминал о прошлых обидах в беседах с офицерами штаба. О том, как глубоко его ранила несправедливость, он писал своей жене и ее сестре. 12 марта Раглан написал леди Уэстморленд:
«Даже теперь мне трудно осознать, сколько лжи было высказано в мой адрес. «Таймс» ополчилась на меня за мою деятельность в Крыму; эти нападки с готовностью подхватили в правительстве. И те и другие просто не имели под рукой никого другого, на кого можно было бы свалить вину и за непогоду, и за зиму, за нехватку палаток, за болезни, за лишения солдат – словом, за все трудности зимней кампании... В те времена, когда все ополчились против меня, я не получил [от правительства] ни слова с выражением поддержки, симпатии. Во всех этих длинных письмах содержались признания в том, что я во всем виноват. Против герцога в свое время тоже было выдвинуто множество обвинений, но он, по крайней мере, пользовался полной поддержкой тогдашнего кабинета; все старались ободрить его. К тому же это был в полном смысле слова великий человек. Он имел настолько сильный ум и твердый характер, что вовсе не нуждался в чьей-то поддержке. Он мог оставаться один».
Через две недели, в следующем письме, Раглан снова возвращается к этой очень волнующей его теме:
«Холера, болезни, немилосердные сюрпризы погоды – все это легло если не на мои плечи, то на плечи людей, выполнявших мои приказы... Прочие офицеры предпочли переложить свою вину на командующего, публично обвинив его в невыполнении того, что входило в круг их собственных обязанностей. Я не могу понять, как можно обвинять своего генерала в том, что его приказы заставляли их выполнять обязательства перед собственными подчиненными... Все, чего мне сейчас хочется, – это покоя и освобождения от чувства несправедливости, которое так трудно выносить».
Одиночество и депрессия заставляли Раглана мечтать о возвращении домой. «Он постоянно думает о всех вас, – писал генерал Эйри Шарлотте, – он так хочет, наконец, вернуться домой и обрести долгожданный покой. Если этому человеку и можно поставить что-то в вину, так это то, что он всегда был слишком джентльменом и обладает чересчур добрым характером».
У Раглана все еще были причины для беспокойства. С ужасами зимы было покончено, и на него больше не обрушивались с публичными обвинениями. Но до победы все еще было далеко; иногда она казалась совсем недостижимой.
И хотя от армии, наконец, отступили болезни, она, по словам генерала Симпсона, «мало напоминала тех прекрасных солдат, которые когда-то отправились к берегам Крыма». Тысячи великолепных солдат были мертвы, а те, что прибыли вместо них, хотя и обещали со временем тоже превратиться в настоящих бойцов, пока, как презрительно отмечал корнет Фишер, больше напоминали «несчастных мальчишек» и никуда не
