— Интересно!
— …Мыло, сало, волосы… корма для животных… кровь, молоко…
— Вы держите коров? — спросила Кунигунда.
— Мы держим инородческих женщин с грудными детьми, — сухо ответил Кирпичников. — В уставе написано, что эти дети не нужны Империи, а маленькие брюнны должны хорошо питаться.
— Фу-у-у! Молоко инородок! Никогда бы не стала давать такое своему ребенку! Это же противно!
— А мылом из них тебе мыться не противно? — съязвил Краслен.
— Ну… — Кунигунда замешкалась. — Мылом, наверное, нет. Ведь свиным же мы моемся.
На следующее утро Кирпичников проснулся от восторженного крика жены:
— Курт! Дорогой! Просыпайся! Сегодня особенный день!
Он разлепил глаза и увидел в проеме двери Кунигунду. Несмотря на ранний час, она была при полном параде: босоножки на платформе, цветастое платье с рукавами-фонариками, красная помада, маникюр, «рогатая» прическа с двумя валиками. Кунигундино лицо лучилось счастьем. Кирпичников, естественно, почуял неладное.
— У меня для тебя потрясающая новость! Угадай, что я сегодня узнала?
«Мне конец, — понял Кирпичников. — Мало того, что женила на себе, так еще и отцом теперь сделает! Если раньше была хоть какая-то надежда избравиться от этого брака, то теперь… Прощай, Джессика! Прощайте все!»
— Ну? — спросила Кунигунда, красуясь перед мужем и как бы говоря: «Смотри, какая я хорошая, красивая, откормленная!» — Какие предположения?
— У тебя день рожденья? — несмело спросил Краслен, все еще цеплявшийся за последнюю надежду.
— Да нет же, глупенький! Гораздо лучше и важнее! Вставай, умывайся, иди слушать радио! Канцлер вещает! Война началась!
«ВОЙНА НАЧАЛАСЬ!»
Война.
Началась война.
Краслен закрыл глаза и мысленно застонал.
— Вставай, не проспи такой день! — верещала жена. — Все только об этом и говорят! Наконец-то мы покажем этим гнусным иностранцам, наконец-то все увидят, на что способна брюннская раса! Старший брат уже на фронте, правда, здорово? Он вернется героем! Гизела сказала, что Бальдур… А Берта… А все… Ну, вставай же!
«Лучше бы она забеременела, — думал Краслен. — Лучше бы страдать одному мне, а не всему мировому пролетариату!»
После завтрака Кунигунда ускакала за покупками: естественно, изменившаяся геополитическая ситуация требовала нового гардероба. Ганс, у которого уже начались каникулы, восторженно носился по дому с игрушечным самолетиком, изображая жужжание мотора и вопя, что «канцлер всем покажет». А вот что касается старого барона, то ему всеобщее воодушевление не передалось: очевидно, еще помнил Империалистическую. Или теперь ее следовало называть Первой Империалистической? Не дай Труд…
— Ты, парень, молодец, — сказал он Кирпичникову. — Вовремя в лагерь устроился, теперь фронт тебе не грозит. А вот мой сын…
Фон дер Пшик допил кофе и вздохнул.
— Ладно, — продолжил он. — В конце концов, канцлер знает, что делает. В этот раз молниеносная война должна удасться. Зря, что ли, ее так долго готовили?! Да и сало, говорят, на востоке неплохое… Давно собирался попробовать… Как ты считаешь?
— Если многих заберут на фронт, для вас обязательно освободится какая-нибудь должность, — подыграл фон дер Пшику Краслен.
— И то правда! — Барон просиял. — Ну, тогда хорошо, что война.
Из окон лилась музыка, радио надрывалось, транслируя военные марши и речи Шпицрутена. Краслен вышел на улицу. Фашистских флагов было еще больше, чем обычно, портреты любимого канцлера выставили в витринах всех обувных и кондитерских. Возбужденный народ толпился вокруг репродукторов, откуда доносились речи о неминуемой победе брюннского оружия и грядущем расширении «жизненного пространства». Автомашины сигналили, регулировщики улыбались, незнакомые люди жали друг другу руки. Мальчишки-газетчики радостно выкрикивали «потрясающую новость». Кирпичников купил номер «Брюннской всеобщей газеты». На первой полосе сообщалось, что «в ответ на бесчестную провокацию» фашистские войска развязали боевые действия против Шпляндии — молодой республики, вечно служившей объектом раздоров, переходившей из рук в руки и не так давно принадлежавшей брюннскому императору. Со Шпляндии начинались все крупные войны. В настоящий момент республика шла капиталистическим путем под руководством «демократической» Ангелики. Очевидно, намек брюннов был понятен.
Кирпичников прошелся до угла, свернул. Уступил дорогу барабанившему и вопившему фашистские кричалки отряду юных шпицрутенцев в темных рубашечках и шортиках-сафари. Завидев группу полицейских с дубинками и пауками на касках, поспешил перейти на другую сторону. Попетлял по грязным душным переулкам, нагляделся на длинные узкие мрачные здания: болезненная феодальная архитектура никогда ему не нравилась. Наткнулся на пункт записи добровольцев, осаждаемый молодежью. Вышел к спортплощадке, где недавно собирали рыжих. Теперь какие-то люди отрабатывали там строевые упражнения под бравурную музыку. Налево от площадки была лавочка театральных товаров: Кирпичников приметил ее, когда ехал жениться. Внутри наверняка имелись парики разных цветов и фасонов.
Мастер из соседней с магазином парикмахерской очень удивился, когда Краслен попросил побрить его наголо. Но когда, едва встав с кресла, лысый клиент вытащил парик, идентичный бывшей прическе, и надел его на голову, — удивлению фашистского цирюльника не было предела. Возможно, он даже что-то заподозрил, увидев, что клиент собирается уйти, не расплатившись: так, словно привык к бесплатным услугам.
23
Уже на второй день новой рабочей смены в лагерь начали прибывать шпляндцы с оккупированных территорий. Они выгружались из вагонов уже на огороженной территории: еще ничего не понявшие, еще верящие в разум и человечность, еще надеющиеся дожить до старости, еще сжимающие свои узлы и саквояжи, еще в крепдешиновых платьицах, еще при галстуках и шляпах.
Кирпичников в тот день как раз получил назначение в банную бригаду. Его обязанности состояли в выдаче голым мокрым людям полосатых роб и разноцветных треугольничков, означающих род «преступления»: их следовало пришить к одежде самостоятельно. Кроме того, Краслену полагалось по возможности унижать и бить новоприбывших, «в целях уяснения ими своего места в новом миропорядке», как гласила инструкция. Время от времени, дабы не вызывать подозрений, он выкрикивал что-нибудь вроде «Поворачивайся, ты, жирная свинья!» или «Помалкивай, иначе дам по морде!». Впрочем, обещаний своих он никогда не исполнял. Другие, старшие надзиратели глядели на это сквозь пальцы: Кирпичников чувствовал, что его держат за глуповатого робкого новичка, малоинтересного, зато годящегося для черной работы. Слишком мягкое отношение к шпляндцам легко сходило с рук Краслену еще и потому, что восемнадцатилетняя банщица Гудрун выполняла задачу унижать заключенных за двоих: не только старалась попасть в лицо или в срамное место, обливая их из шланга, но и при всякой возможности пинала под зад новеньким сапогом. В будущем она мечтала стать киноактрисой.
Более матерые и прыткие надзиратели устроились на начальный этап разгрузки: они отбирали у новоприбывших одежду и личные вещи. Издали Краслен видел, как из рук побежденных вырывают брюки, подтяжки, ридикюли и паспорта. «По окончании исправительных работ все личные вещи будут возвращены», — бубнил один из насмотрщков, уже намечающий, что из полученного хозяйства он в итоге
