глазами, сердито заговорил: — Вот я тут сижу под ногами прохожих нищим, — вы думаете у меня душа с падалью? Я все вижу и понимаю. Мимо меня тысячи людей проходят, а монетку редко-редко кто бросит. Многие, глядя на меня, думают: на выпивку клянчит старик, опустился, дескать, человек в болото гнилое.
— Но ведь и такое случается, — возразил Петр Агеевич.
— Не спорю: бывает и такое. Но такие не чувствуют стыда. Я же стыд в себе придушил, чтобы мои зять и дочка, не получающие зарплату месяцами, не сели под забор наподобие моего, не упали бы в пакостное болото: ради детей на что не решишься. Потом скажу вам: еще не все нищие под заборами сидят, потому их не видно на улицах — вроде как их и нет, а они есть. Сосчитай-ка, сколько их, нищих по России. И в газетах даже пишут: нищие, нищие, нищие — улицы заполонили!
— Так это действительно так, — согласился Петр Агеевич, вспомнив про свое недавнее прошлое. — А газеты что ж, они информацию дают нам.
— На кой ляд мне такая информация, от которой ноль пользы и которую я на себе испытываю.
— Газеты по-другому не могут, они только факты выставляют на общественное обозрение.
— Вот-вот!.. А коли ты влияешь на это общественное мнение, то и объясни честно людям: откуда в России полезло столько нищих, где причина скрыта, и кто виноват в нищенстве всего трудового народа?
— Вы вопросы ставите, но уже, наверняка, знаете ответы на них.
— Да, знаю, — все дело в свержении нашего народного строя… Но я о другом. Видите, сколько мимо меня идет людей, и, может быть, половина из них смотрит на меня с недоверием, а то и вовсе с презрением, отчего я и сижу с опущенной головой, чтобы не видеть их презрения. Вот им надо объяснить, кого надо презирать за то, что скрючил меня и бросил под этот старый забор, — он произнес эти слова с озлобленностью и на Петра Агеевича посмотрел сердито, но спохватился и добавил: — Извините.
— Однако вы мне не ответили, кого вы обвиняете в своем нищенстве?
— Я вам скажу: все мы, нищие и безработные — из ельцинских буржуазных реформ. Это он, Ельцин, вместе со своими демократами-гайдарами бросил меня на дно, и не только меня, а всех людей труда. Это они вырвали из наших рук то, для чего, они, руки наши, Богом предназначены, — работу. Так что не сам я опустился на дно, а потому не меня надо презирать, а тех, кто бросил меня сюда, под забор, причем сознательно, заведомо зная, что я окажусь под забором, как шваль для капиталистов. За каждым капиталистом стоят тысячи таких, как я нищих и безработных. — 0ни все время разговаривали в полголоса. Но с последними словами старик разгорячился и проговорил довольно громко. На них стали обращать внимание прохожие. И Петр Агеевич возразил старику негромко:
— Сказать только об этом — будет не полный ответ на все вопросы. А в чем выход?
Старик отозвался тотчас, не задумываясь:
— Выход сам собою появится, ежели вы мне ответите: почему, зачем отняли у трудовых людей все, что они имели? Вот вам и выход: верните людям труда все до грамма, что у них было, а одним словом можно сказать так: верни мне социализм, Советскую власть. И я верну себе способность стать рабочим, способность выпрямиться по-советски и сказать: Человек — это звучит гордо!
Старик снова заговорил громко, горячо, Петр Агеевич понял, что ему лучше распрощаться. Уходя, он думал с удовлетворением: Нет, не рассыпался в щепки в этом старике человеческий стержень. Он может еще выпрямить этого человека.
Некоторое время Петру Агеевичу не выпадало проходить мимо старика, а когда пошел к нему, то увидел его при исполнении необычной для него роли.
Впереди Петра Агеевича шел мужчина с мальчиком лет восьми. Не доходя до нищего, он дал мальчику монету и указал на старика. Мальчик подбежал к старику, робко посмотрел на него и положил монету в шапку. Старик по обыкновению стал креститься и благодарить, но, когда отец с сыном сделали шаг от него, вдруг отложил шапку, вскочил, взял мальчика за руку и принялся горячо благодарить на этот раз простыми словами, без упоминания Бога. Затем, притопывая одной ногой, запел тем веселым, ласковым голосом, каким поют детям: Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…
Он, все притопывая и весело улыбаясь, пропел до конца эту песенку, как подарок, как благодарение за милостыню. И день как раз был непогожий, и ручьи по асфальту. Мальчик улыбчиво и смущенно слушал необычного певца. Отец мальчика дал еще большую монету старику и поблагодарил за неожиданное перевоплощение, а старик в свою очередь, уже крестясь, благодарил отца и сына.
Заметив Петра Агеевича, он взволнованно проговорил:
— Не стану больше садиться сегодня: душа с места стронулась. Радостно было когда-то эту песенку петь внукам, да отнята радость, — он надел свою потрепанную шапку, так потрепанную, что трудно было представить, где он мог ее найти, свернул подстилку и пошел к троллейбусной остановке.
Проводив старика взглядом, Петр Агеевич вновь подумал, что человеческий стержень в нем не только сохранился, но еще способен и расцвечиваться, знать, не запросто умирает русский человек. И ему стало приятно и радостно на душе. Но он не удивился своей радости, навеянной уличным нищим, однако сохранившим в себе человеческий стержень.
И все же Петра Агеевича стало донимать любопытство, кто же такой этот нищий старик, и при следующей встрече он опросил его, где и кем он раньше работал, какую получает пенсию. На этот раз старик охотно рассказал:
— В молодости я маленько поглупил, за что два года посидел. После все время на заводе работал лекальщиком.
— Важная и редкая специальность, однако, на заводе не задержали. Утратите, наверно, свою квалификацию, — посочувствовал Петр Агеевич.
— Чего уж говорить — целые тысячи рабочих высокой квалификации под зад получили, кто о нашей судьбе поболел? Демократы да либералы не почешутся… Третий год безработный. За это время жена умерла… оставила меня одного бедовать… А до пенсии на сегодняшний день два года не хватает.
— На работу не пытались устраиваться?
— Как не пытался? Первым делом попытался на рынке приспособиться: собрал домашние запасы, да кое-где еще раздобыл скобянку, разную электроарматуру, гвозди-шурупы и прочее, вынес на рынок… да много нас таких оказалось, не пошла выручка.
— Это мне знакомо, — печально улыбнулся Петр, вспомнив свои рыночные мытарства.
— Потом устроился, было, сторожем — сократили, дворником тоже сократили. Тогда снял свои советские накопления — обувью стал торговать, тут и вовсе прогорел, мои сбережения — тю-тю. Затем, правда, подвезло по второй своей специальности столяра. Фирма подряжалась коттеджи строить — под ключ, даже в Подмосковье подряды имела. Но и здесь заказы кончились — меня на выкинштейн. Тем более, я у них и покалечился — упал из окна, руку сломал, — ни тебе больничного, ни комиссии на инвалидность. Вот так-то, — это он рассказывал между благодарениями за поданные монетки, рассказывал с веселой иронией, без уныния: пока он приспособился собирать монетки. Надолго ли? Петр Агеевич так и спросил:
— Сегодняшнее занятие считаете надежным?
— Опуститься на дно — это от безысходности. Я все сознаю. Но чтобы выкарабкаться, надо на что-то опереться. Кто подставит такую опору рабочему человеку? Государству рабочие стали не нужны, ему с бюджетниками не справиться. Чувствуете отличие одного строя от другого? Нынешнему государству надобны буржуи, хотя бы мелкие, а буржуи.
— Да, Ельцин с такими обращениями и выступает.
— Вот именно, он, знай, кричит: дай ему средний класс, классы рабочих и крестьян ему без надобности, — старик сердито блеснул на Петра Агеевича глазами. Солнце напекало ему и без того коричневую лысину, он не обращал на это внимания, качнул головой и продолжал:
— Я недолго покрутился среди палаточников и лавочников, однако понял: рано или поздно захиреют и они без рабочих и крестьян — ни тебе товаров, ни тебе выручки.
— Это вы верно подметили, — поддержал Петр. — Если товары еще можно привезти из-за моря, то покупателя с деньгами оттуда не привезешь.
— Палаточники ждут, что кто-то купит мою рабочую силу, даст мне заработок, а я принесу его в ларек-палатку. Но где он тот, кто даст мне заработок?
