Петр Агеевич подсказал старику, что в советское время все это регулировало государство, а нынче упование на рынок.
— То-то и оно — Советское государство предоставляло мне трудовое обеспечение и самостоятельную рабочую жизнь. Теперь же демократы вместе с Гайдарами и Черномырдиными рычат, кряхтят-чмокают: дескать, кончилось государственное иждивенчество, теперь у нас правила капиталистического рынка, значит, рассчитывай только на себя, одолевай слабого, обманывай честного.
Он в очередной раз покрестился, призвал Бога к благосклонности к людям и обратился к Петру Агеевичу:
— Какое было государственное иждивенчество у рабочего, ежели государство у нас было народное, и мы содержали его? А нынче вы мне говорите: не способен по иному — сиди под забором. Но я рабочий, у меня рабочие руки, дай мне работу! Нет! Нынче рынок — ты продай свои рабочие руки и купи за них работу! — крикнул старик.
Когда старик начинал кричать, Петр Агеевич поспешно уходил от него, избегая нищенствующей митинговости. Однажды ему пришла в голову мысль, навеянная стариком, вот бы собрать всех нищих города и пройти такой колонной по улицам. Но что такая демонстрация нищенства даст?
Горькое, унизительное нищенство большинства народа российского, думал Петр Агеевич, известно не только в Кремле, а всему богатому миру. Но это ни у одних, ни у других, по всему очевидно, не вызывает ни удивления, ни сочувствия.
Весь мир капитала разделен на богатых и нищих. Даже там, где рабочий люд более или менее живет в благополучии, все равно он ничего не имеет, он нищий, потому что живет ни с чем и вынужден бороться. Это показывает, что такое разделение российского народа на богатых и бедных было задумано и осуществлено намеренно и проделано с мировой ловкостью. Так что сидеть тебе под забором, старик, бывший виртуозный лекальщик, не дотянувший два года до пенсии.
Впрочем, старик вскоре исчез из под забора со своей подстилкой и обветшавшей шапкой. Петр Агеевич пожалел, что остался в неведении о его дальнейшем пристройстве к жизни. А нищие не способны ни на какую организацию, потому, что с житейской нищетой приходит нищета духа. Этим и воспользовались рыночники-либералы, устраивая тотальное реформирование в России. И Петр Агеевич все яснее начинал понимать, что изменить существующее унизительное, гибельное положение трудящихся богатейшей, но ставшей вдруг убогой страны, могут не нищие своим бунтом, а организованные, здоровые, сознательные трудовые люди, вместе объединившиеся в единую силу — рабочие, крестьяне, интеллигенты. Но как это может произойти и когда, Петр Агеевич не мог себе ответить. Он только знал твердо — это надо сделать ради спасения русских и других народов России.
Революцию не ждут, а готовят
В магазине слесаря Золотарева ждало обычное, знакомое слесарно-электромонтажное дело. В кондитерском отделе что-то забарахлил холодильный ларь, в котором держали торты, пирожные, рулеты. Все это из ларя убрали в холодильный шкаф, и Петр занялся ларем. При осмотре Петр обнаружил непорядок в электропроводке к двигателю. Собственно, по срокам эксплуатации этот ларь давно просился на списание, но Петр его подлечил и вдохнул в него новую жизнь, а вот на электропроводку еще надеялся, но и в ней уже иссяк технический ресурс.
— Ну что ж, подлечим, и пусть старичок еще послужит, — сказал Петр продавщице и принялся за ремонт, а продавщица смотрела на него, как на настоящего лекаря всего магазинного хозяйства.
Ремонтные работы оборудования Петр проводил, как правило, по месту установки, в торговом зале. И сейчас он только чуть сдвинул ларь вглубь торгового места, чтоб не мешать покупателям, и в стороне занялся своим делом.
Работа над ларем дала возможность ему наблюдать за покупателями и продавцами магазина. В кондитерском отделе люди брали, в основном, сахар, реже — пряники, печенье, конфеты и прочее. Все эти продукты в магазине были дешевле, чем на рынке, на 1-2-3 рубля, но и эта небольшая разница в цене привлекала покупателей, давала магазину особое уважение и благодарность
Подходил сезон варения ягод, вишен, абрикосов, возрос спрос на сахар, и торговцы сахаром на рынке подняли цены на 3 рубля. В магазине Красновой цены на сахар и раньше были ниже рыночных, а в сезон повышенного спроса они были заметно ниже. И покупательницы пошли в магазин рыбьим косяком, со всего города. Люди словно приучились ловить рубли и на рынке, а не только на работе — одни тем, что упорно торговались, другие — неутомимостью выуживать более дешевые товары из зубатой пасти цен. А на работе рубли были словно в ледяной заморозке, а если и двигались, то только вспять, если смотреть со стороны инфляционных цен, которые упорно росли только в одну сторону — ближе к солнцу.
Галина Сидоровна была опытным торговцем и предвидела увеличение сезонного спроса и потребления сахара и, пользуясь своей машиной и помощью Петра Агеевича, заблаговременно заложила на свои склады достаточно сахара на весь сезон. Но она не стала спекулировать сезонностью спроса, а по существу помогала людям. За эту помощь люди благодарили ее горячими словами и признанием народной заступницей. Такие разговоры исподволь и вела Клава:
— Что-то вы, мамаша, много сахара набираете, смотрите, и не донесете.
— И — и, деточка, так я же из другого, Железнодорожного, района приехала… И стоит за чем приезжать — десять кило я купила, да по четыре рубля на кило меньше рыночного, а меньше нашего магазинного — и того больше. За сороковкой можно приехать?.. А везти — как-нибудь довезу.
— Сколько же варенья будете варить, что так много сахара покупаете? — удивилась Клава, помогая завязывать торбочку и вставить ее в хозяйственную сумку.
— Так я не только для себя, а и для дочки, и для невестки. А для меня одной, действительно, много ль надо?.. Спасибо тебе, молодичка дорогая, за помощь, — и уже отходя, добавила: — А про ваш магазин люди по всему городу говорят: народный, дескать, магазин, благодарственно откликаются… Спасибо вам и до свидания.
Клава посмотрела ей вслед и минуту поразмышляла, кому спасибо оставила покупательница: то ли ей, Клаве, за обслуживание, то ли всему магазину за сороковку?
Дело уже шло к вечеру, в эту пору на рынке палаточная торговля свертывается, и Петр подслушал, не намеренно, конечно, другой разговор:
— Ты, наверно, перепродавать будешь в своей палатке, Матрена? — в полголоса спросила Клава.
Покупательница с лицом, на котором лежало отражение отнюдь не покупательской покорности, посмотрела на Клаву долгим взглядом и тотчас в полголоса проговорила:
— А тебе, подруг, не все равно продавать? А потом — двадцать килограммов я могу взять не по два веса, а по четыре.
— Я не о том, могу отпустить тебе и целый мешок — у нас это не возбраняется. Я о том, что ты ведь сама на рынке продаешь сахар, — высказала свою верную догадку Клава.
Матрена не стала таиться от своей бывшей одноклассницы и доверчиво призналась, правда, со смущенной улыбкой:
— Тебе тут хорошо: ты зарабатываешь до трех тысяч в месяц, а я десять процентов от выручки — 800–900 рублей, тысячи еще ни разу не получила — кругом ведь соперницы, да конкурентницы обступили, так сотня рублей вовсе не помешает.
— А если хозяин уличит? — спросила Клава, улыбаясь.
— На три мешка, что мне дают на день, десять килограмм не выдадут меня, — тихо засмеялась Матрена и на этом распрощалась, чуть сгибаясь под своей ношей.
Когда Петр уже закончил свою работу и стал помогать Клаве загружать ларь, у соседнего хлебного отдела он услышал необычный разговор:
— Деточка, дай мне хоть одну булочку хлебушка в долг — получу пенсию, приду и рассчитаюсь…
Молоденькая продавщица Даша Гладких, в обязанности которой входило только то, что по чекам кассы подавать булки хлеба и батоны, на немудрящей работе приучалась к торговому делу и к обращению с покупателями. Она знала, что работает как стажер под наблюдением сотрудников магазина, и потому была настороже к выполнению внушенных ей правил: магазин — не учреждение милосердных подаяний, он и так до десятой части отдает покупателям из своих средств. Перед необычной просьбой дать товар в долг
