магазина, и кафе и так тебя считают старшим после Галины Сидоровны.
— А это-то откуда ты все увидел, неужели из Чечни видно было? — все еще хмурился Петр Агеевич.
Новое свое положение он не мог принять просто так, не обдумав, не представив себе до деталей свои обязанности, как он говаривал, бывало.
Левашов быстро ответил на его вопрос:
— Мне и не надо все видеть: достаточно было час поговорить с Аксаной Герасимовной, чтобы все узнать и стать в курсе всей жизни, что у вас без меня прошла.
— Ну добро, Галина Сидоровна, коли так вы и все остальные решили, я согласен, только вы уж дайте хотя бы схему предложенной конструкции, — уже шутливо сказал о своем согласии.
Галина Сидоровна выпрямилась, оторвав грудь от стола, ударила ладонями по столу и произнесла:
— Я знала, что с настоящими рыцарями всегда все можно решить, если речь об общем деле. Теперь вы, Николай Минеевич, идите в бухгалтерию, а мы с вами, Петр Агеевич, пройдемте в ваш кабинет.
Кабинет заместителя директора был отведен в комнате, где уже стоял рабочий стол, несколько стульев, шкаф для одежды с отделением для бумаг. Эта комната служила женщинам для переодевания. Сейчас Галина Сидоровна захватила с собой картонку, на которой была надпись: Зам. директора Петр Агеевич Золотарев и прикрепила ее самоклеющейся лентой.
— Что же я буду делать в этом так называемом кабинете заместителя директора? — растерянно проговорил Петр Агеевич, оглядываясь вокруг.
— А для начала изучите вот это, — директриса достала из шкафа три папки чертежей и положила на стол. — С чертежами вы работать умеете, разберетесь. А остальное вам подскажут люди и ежедневные дела, кроме поездок за товарами и по другим делам. Она шагнула к двери, но задержалась и добавила:
— Кстати, я уже три года не была в отпуске, надо куда-то съездить отдохнуть вместе с мужем. Так что вам будет, чем заняться. А дальше, может, затеем дело с кооперативом… Одним словом, дел нам всем хватит, — и быстро вышла.
Петр Агеевич молча посмотрел вслед и машинально прошел к двери, потом вернулся к столу, — так наследил себе проход в кабинете.
Матери — дочери
Татьяна Семеновна встала из-за стола, прогибаясь назад, выпрямила спину — засиделась за столом. Она подошла к окну и, не довольствуясь раскрытой форточкой, распахнула обе створки окна.
Комнату тотчас залил поток свежего, послеполуденного воздуха, замешанного на аромате сладковатого, слегка влажноватого тополиного духа — густая листва и дышала густо, она зеленым облаком стояла у окна. Через минуту спертый квартирный воздух был вытеснен ароматным дыханием тополя, сгущенное, оно отдавало легкой горчинкой. А кожа обнаженных рук ощущала теплую влажность — это была приветливая ласка листвы.
Тополя, как наблюдала Татьяна Семеновна, вообще-то умеют как бы собирать и сохранять вокруг себя влагу в атмосфере. Видно, они призваны создавать вокруг благодатную легкость для дыхания людей в самую жаркую солнечную погоду. Не зря горожане относятся к ним как к спасителям от городского удушья. Они неприхотливо со всей своей зеленой щедростью работают на город, выкачивая могучей корневой системой влагу из почвы, как насосом, отчего они имеют Способность легко приживаться, и очень быстро расти. А своей гибкостью искусно защищаются от бурь и ветроломов, и рощи их всегда стоят стройно, обнявшись ветвями, им не страшны вихревые напоры. И еще они чутко улавливают атмосферные указания на приближение грозовых дождей и такую свою чуткость излучают в дыхании и аромате листвы.
Татьяна Семеновна с детской поры, как сельская уроженка, сохранила в себе чувствительность к природным колебаниям, и сейчас она будто услышала знакомый заговорщический шепот тополиной листвы. Она потянулась из окна к веткам тополя, но не могла достать, однако от желания иметь ветку в квартире для тополиного запаха не могла отказаться. Она выбежала вниз на улицу и оторвала три молодых побега от ствола, растущих у места среза сука, и бегом внесла их в квартиру, приложилась к листьям лицом и минуту подышала их прохладным, влажным ароматом.
На какой-то миг на нее повеяло от листьев легким, нежным дыханием ребенка, выбежавшего из морской волны Черного моря. Подумать только, что на нее навеялось так вдруг из такого далекого, к которому теперь уж никогда не будет возврата — берег Черного моря, дети в волнах морских и целое море счастья!
И все же она счастливо улыбнулась воспоминаниям, потрясла еще ветками возле щек и уже явно ощутила влажное касание листьев, как влажных детских ладошек, омытых в море, и, улыбнувшись, сказала сама себе: Какой счастливый миг был это касание мокрых детских ладошек, намоченных в черноморских волнах — его надо было уловить! Это дается только счастливой матери! Я была в это время безмерно счастлива. Тогда мне не думалось, что каждый миг такого счастья дается свободной жизнью, и что такая жизнь утверждена навечно. Увы! Ее можно было, оказывается, отобрать, разрушить, растоптать, что и сделано злодейским образом какой-то греховно-грабительской властной политикой реформирования социализма в капитализм. И теперь нашей Катеньке, может, вовек не узнать счастья таких моих мигов?..
Татьяна Семеновна мыслями вернулась к рукописи Михаила Александровича, которая ее увлекала. Даже с точки зрения общих педагогических познаний и некоторых психологических открытий в детском поведении она сделала для себя много выписок, снабдила их своими размышлениями. Ей казалось, что ее заметки, размышления и даже некоторые выводы должны быть интересны Михаилу Александровичу.
Она несколько раз прочитала свои заметки, которых, кстати, набралось, чуть ли не целая ученическая тетрадка. И чем больше читала их, чем больше углублялась в содержание и смысл, тем больше они подсказывали ей, что чего-то главного и очень важного не достает в них. И что без этого главного ее заметки много теряют в своем смысле, а без этого смысла они теряют и значение для Михаила Александровича.
Она листала тетрадку, всматривалась в заметки, иногда вновь прочитывала отдельные записи. Находила, что мысли свои о прочитанном, об авторских указаниях она излагала правильно. А были ли ее мысли верными, она не могла доказать даже сама себе. Может получиться так, что с точки зрения Михаила Александровича ее мысли вообще окажутся ошибочными, а значит и бесполезными. Да и он сам говорил, что по нынешним временам у него вообще будет много оппонентов.
Кем же она окажется в суждениях и оценках, опытно-теоретических посылок Михаила Александровича — несогласным оппонентом или сторонником? И кто их рассудит, и с каких позиций будет вестись суд?
Стоп!.. Вот где находится та загадка, которая стоит над всеми моими размышлениями: у меня нет моей собственной позиции, с которой я смотрю на все заключения и выводы Михаила Александровича, — остановила она себя, помолчала, механически листая тетрадку с записями своих мыслей, и потом добавила задумчиво, будто глядя, сама в себя: — А была ли у меня своя позиция вообще? Да, когда-то я могла в споре отстаивать свое мнение в решении конструкторских задач. Но разве то была позиция? То была защита научно-технических фактов, а не позиция. А позиция — это что-то относящееся к общественной жизни. А здесь я шла по течению жизни… потому, что это течение было верное, оно влекло в завтрашний день, который был лучше сегодняшнего и всегда был понятен. Будущее мое было открытое для меня — позиция тут не нужна была: она была общая, равная для всех…
Она закрыла папку с рукописью и своей тетрадкой с некоторым разочарованием и отрешенностью, точно для нее все было неясно и недосягаемо. И вдруг совсем с другой стороны, совсем иная мысль, другого направления явилась к ней. Эта мысль так глубоко засела в ее голове, что являлась самопроизвольно и неожиданно, точно требовала немедленного разрешения и, наконец, добилась своего.
Татьяна Семеновна быстро подошла к книжному шкафу и из его глубины извлекла толстую папку, перевязанную старой розовой лентой. Скорее это была не папка, а узел бумаг Петра Агеевича. С этими перевязанными бумагами она села к столу в зале и развязала ленту.
Она вывернула на стол из папки все бумаги, раздвинула по столу и стала разбирать их. Сперва она из
