Труднее всего было крутиться на кухне. Именно на кухне была та бедность, которая все больше заставляла отказывать себе, чтобы хоть как-то восполнить недостаток для детей и мужа. Получалось почти каждый день, что она, не дожидаясь других, обедала, а когда дети сомневались, она говорила: Поздно вы приходите и не разом, не могу дождаться, вот и обедаю одна, вон смотрите: еще тарелки немытые в раковине.
Петр, конечно, догадывался обо всем, замечал, как она похудела, осунулась, бессильно скрипел зубами и лишь одним утешал себя: И в таком виде она прелесть, какая красивая. И верно, ее похудевшее и побледневшее лицо приобрело более четкую очерченность, еще больше стали заметны ровные линии черных бровей, а синие глаза по-прежнему светились завораживающей бездонной глубиной, губы и без помады, несмотря ни на что, цвели розовым цветом.
Последние дни, когда она получила возможность более свободно пройти по рынку и магазинам, показались ей опять неудачными и тяжелыми: высокие цены не подпускали к прилавкам. Ранее, когда совсем не было денег, она на товары и не заглядывала, проходила равнодушно мимо, и будто на душе был полный покой. Но вот явилась маленькая возможность, и тут же обернулась душевным угнетением и даже озлоблением, и было отчего озлобиться — одно яичко стоит больше двух рублей, это при безденежье. Детям хотя бы по одному яичку иногда дать к картошке, но кроме кислого огурца или помидора, и нет больше ничего. Слезы кипели в сердце.
Когда Татьяна несла с рынка только чуть потяжелевшую сумку на свой пятый этаж, она вдруг почувствовала, что всходить ей стало тяжело, без отдыха хватило сил подняться только на третий этаж. А здесь пришлось сумку опустить и отдохнуть — то ли от общего истощения сил поубавилось, то ли что-то надорвалось под сердцем. Татьяна отдышалась, посмотрела на сумку, — вроде бы надо быть довольной, но руки лежали на перилах и не хотели опускаться, и ноги были в каком-то согласии с руками и только подрагивали в коленях, и воздуху ей было мало. Да что это я раскисла, — сказала она себе и резко подняла сумку и пошла по ступеням, но перила все же были ей опорой.
На кухне она еще посидела, отдыхая, щурясь от солнца. Солнце светило мирно и ярко. Чтобы на земле ни происходило, и чтобы люди друг над другом ни вытворяли, оно всегда светит ярко и мирно; мимо солнца плыли небольшие кучевые облака медленно и тоже мирно, и все это было в большом-большом синем небе — и солнце, и яркий свет, и облака, и неоглядный простор, и мир, и все было чудесно и мирно, и все ласкало сердце, а покоя на сердце не было, на сердце лежала тяжесть. Татьяна знала, что эта тяжесть от жизни, истощающей силы. И что это за жизнь подкатилась, чтобы только истощать человеческие силы?
Так сидела Татьяна, уронив руки в подол, минут пятнадцать, и так думала, глядя в окно на небо, но мысли не улетали в небо, далекое и синее, а были здесь, с нею. Не было ее мыслям в небе места, перестали они туда летать на крыльях мечты. И крыльев не было, обескрылились мысли вместе с жизнью, все обескрылилось и вместилось в сумку с продуктами. Татьяна встрепенулась, как от дремы, взяла сумку и стала раскладывать покупки на столе, потом поделила их на дни. Но на все дни недели не хватило, а на рынке, при покупке, расчеты строились на неделю, и ей стало досадно на себя оттого, что экономии денег так и не получилось. И опять мысли ее замкнулись в стенах кухни.
Вообще кухня для нее стала невыносимо тяжким бременем от такой нынешней жизни. И что дальше будет в их судьбе — нет ответа. Всякие мысли кругом шли в ее голове, одна другой безрадостней, и в них стоял один и тот же неразрешимый вопрос: что делать? И самое тяжкое и мрачное в этом вопросе было то, что на него не было ответа во всей окружающей жизни. А за этой безнадежностью и жуткой беспросветностью перед глазами стоял кто-то неумолимый, жестокий, глухой и слепой и, как механически заведенный, однотонно твердил, что так оно и должно быть, и что в этом и состоит та жизнь, которую он накатил туманным, серым, удушливым облаком на российскую землю. И вопрос: что в этих условиях делать? — давил сердце Татьяны со страшной силой, и она задыхалась от тяжести в груди, не в силах освободиться от нее.
Уже несколько дней прошло, как в ее голове зародилась странная мысль, завладевшая ее мозгом, и вот сейчас она неожиданно прояснилась в конкретной форме. Татьяне подумалось, что таким образом она сможет снять тяжесть с сердца и получит облегчение для своего душевного состояния. Почувствовав себя отдохнувшей после путешествия на рынок и подъема по лестнице с тяжелой сумкой, она решительно поднялась, принесла в кухню бумагу и ручку и стала писать письмо.
Она писала:
Уважаемый Борис Николаевич, дорогой наш президент! — на минуту задумалась, а так ли она обратилась, подумала и решила, что все-таки правильно она написала, с должным тактом интеллигентного, воспитанного человека, и продолжала:
— Пишет Вам простая женщина-труженица, раньше — советская, а теперь просто — российская, каких миллионы. Раньше я двадцать лет работала, не думая, что должна иметь особую мотивацию, а теперь вот уже почти два года — безработная, для которой, если уж появится мотивация к работе на заводе, так это будет не что иное, как принуждение голодом, что означает согласие на любую бесправную эксплуатацию, чтобы кормиться и детей кормить. Раньше я была нужна обществу как человек, а теперь нужна лишь хозяину как работница. Раньше имела все права как советская женщина и как гражданка, а теперь Вашему — буржуазному государству демократов, стала — лишняя, выгнанная свободно рыскать на помойках, и лишена всего гражданского, кроме права проголосовать на Ваших пресловутых выборах, чтобы опять остаться без реальных гражданских и социальных прав. Реальных, а не тех мыльных, которых вы выдуваете Вашей Конституцией, прав. Раньше я была защищена в своих правах — и гражданских, и социальных. А теперь по Вашей предательской милости лишена всего, теперь и постоять за свои права в действительности не перед кем. При Советах я была счастливая мать двоих детей, а нынче, при чужеродных, Вами выдуманных администрациях я — нищенка, не имеющая возможности кормить, одевать, оздоравливать и учить своих детей.
Вот и решилась после долгого и мучительного раздумья, в тайне от мужа и от детей, обратиться лично к Вам, президенту, поскольку Вы считаетесь вроде бы как самоназванный всенародный заступник и порученец. Скажу Вам, муж мой — не пьяница, а великий труженик, на заводе числился большим мастером своего дела, двадцать лет прослесарил в одном цехе, а почет от товарищей по классу имел на весь завод. Но вот и его ваша грабительская приватизация вышибла в безработные. Оказывается, методом обманной приватизации вы нас продали капитализму со всей нашей общественной собственностью в обмен на президентский пост и жирные привилегии. Тут-то и обнажилась вся суть и цель Ваших президентских реформ: отдать безвозмездно капиталистам великую страну в личную наживу, а в источник наживы магнатов превратить подневольный, в силу экономической зависимости, труд эксплуатируемого наемного рабочего. Ведь не бывает прибыли без эксплуатации, а капиталиста — без прибыли, значит, капиталист обязательно есть эксплуататор. Вы ведь, наверняка, все это знаете, но нигде этого не скажете, а совершаете умышленное над народом злодеяние — гоните нас все туда же — в рабство к эксплуататорам. Знаете и то, что капиталисты силою своих капиталов отбирают у трудового народа все: и права, и свободу, и власть народа, и государство, и, наконец, самое дорогое — жизнь. Знаете, все это, уважаемый президент, а продолжаете работать на капитализм и нас впрягли в этот воз, как волов, оставив, однако, без корма. Так кто Вы есть, если не злодей, то чей президент? Это один вопрос. И еще мы поняли: прибыль никогда и никто из капиталистов не будет делить поровну. Но чтобы этот закон прибыли закамуфлировать и запудрить людям мозги, Ваши помощники по радио-телевидению трубят, что равенства на прибыль, полученную от общего труда рабочих, якобы, никогда не будет и не должно быть в природе. Очевидно, по вашему поручению врут людям в глаза. Но ведь было такое равенство в Советском государстве, почему Вы и разрушили и это Советское государство, и права равенства на прибыль от общего труда, от общественной собственности. А в обществе частного капитала, которое Вы создаете, в обществе капиталистов, действительно, равенства на прибыль не будет: Какая прибыль у рабочего может быть, если она распределяется по принципу владения собственностью, которую вы у него отобрали… Какая тут ровня может быть между владельцем собственности и его рабом? Разве только та, что владелец завода или банка раб своей собственности, а рабочий — раб собственника. Так своими реформами капитализации, Борис Николаевич, Вы и разделили ранее единую Россию на богатых владельцев капитала и нищих трудящихся, а значит, бесправных наемных работников, которых даже законом ставите в оглобли трудконтрактов.
Вот откуда идет распад единства страны — от ликвидации общественной собственности. Россия
