делится между собственниками, каждый из которых норовит урвать кусок побольше и пожирнее, скажем, нефте-газопромыслы, энергосистемы, алюминиевое производство, где нет конкурентов даже на мировом рынке, а за одно и рабочих, вернее, их трудовые руки поделить между собой, покупая за рубли. Именно Вы, делая вид, что радеете за Россию, двумя руками бросаете ее хищникам по кускам. В то же время демонстрируете стремление удержать страну от растаскивания по кускам даже силой оружия, ценою жизней, кровопролития и мук российского народа. Силой оружия нельзя создать дружбу и согласие между богатыми и нищими, ею можно только придушить бесправных бедняков. Ужас, что Вы делаете с трудовым народом, пользуясь президентской неподступностью. Простые трудовые люди подавлены несусветной бедностью и бесправием, человеческой униженностью и мраком будущего. И тут же рядом какая-то взлелеянная Вами часть богатеев, отнюдь не из трудяг, на глазах у всех честных людей нагло жирует и нахальничает. У множества людей развращаются души завистью, жадностью, черной корыстью. Нарождается жестокое племя людей бессердечных, бездуховных, бесстыжих, лишенных чувства любви к людям, даже к ближним. Губит Ваш режим терпеливого, кроткого, честного, возвышенной мечты русского человека. И этим, вместе с другими разрушениями, отметит история период Вашего бездарного и бесчеловечного правления. Вы в один голос со своими помощниками внушаете, что в новой России человек должен уметь обходиться без государства, надеяться только на себя самого, что замаскировано, означает не требовать увеличенных налогов с олигархов и прочих воров труда рабочих. И в этой беззащитности людей труда, по-вашему, и есть наша, свобода. А Ваш премьер (не наш, а Ваш) взялся постоянно твердить: работать надо! Кому он это твердит? Я и мой муж всю трудовую жизнь работали. Отлично работали! Нам работу давало государство, а не случайный дядя, который, если и думает о рабочих, так только так, чтобы побольше от них взять для себя. Мы не только хотим работать, мы любим работать. Но у нас отобрали (Вы отобрали) и право и возможность работать, а вместе с этим — и кусок хлеба. Воровать, вымогать, отбирать у других, присваивать чужой труд, (если Черномырдин это считает работой), — мы не можем по своей совести. А приложить руки, чтобы с пользой для себя и для других, пусть уж и для частного хозяина, нет к чему и негде. Вот за этим прошу Вас: научите, как жить в Вашем буржуазном государстве, как достойно вертеться честному трудовому человеку, как вырастить детей здоровыми и поставить их на ноги, как сделать их честными и счастливыми, избавить их от духовного уродства? Как дать достойный покой матери и отцу, а не жить за их счет? Дайте, пожалуйста, мне ответы на эти вопросы. Извините за горячую откровенность и будьте здоровы. Татьяна Золотарева.
Татьяна Семеновна долго, с нажимом ставила точку в конце письма, чувствовала, что получилось нескладно, но перечитывать не стала, боясь, что если станет править, то может и не отослать письмо, а, кроме того, почувствовала, что от писания крепко утомилась, должно быть, отвыкла от умственной работы. За последние полтора года вся мыслительная работа ее шла меж четырех ограничений: швейная машина, рыночная барахолка, продуктовый магазин, кухня. Это не был бег по кругу, это был квадрат, о каждый угол которого она больно ушибалась.
Тяжело вздохнув, Татьяна Семеновна аккуратно вчетверо сложила письмо и, вспомнив, как и о чем она писала, вдруг явно почувствовала, что письмо никак не облегчило ее душу, а только опустошило ее, как будто выпотрошило всю. И в ту же минуту ей пришла мысль, что тот, кому она писала, далекий от нее и чужой ей человек, который не только не поймет ее, но не услышит вопля ее отчаяния, хоть прокричи она ему в ухо. Выходит, что письмо свое она писала сама себе. Уронив руки на колени, она вновь надолго задумалась и сидела оцепенелая, немощная и апатичная, пока ее не разбудил сын Саша, вернувшийся из школы. Он учился уже в восьмом классе, а у Татьяны Семеновны было такое необычное материнское желание, чтобы его учение в школе не кончалось как можно дольше — так трудно было предполагать его будущее, и сердце матери обрывалось.
От прихода сына Татьяна встрепенулась, стала спешно готовить на стол, зная, что мальчишка с утра ничего не мог перекусить. Она ласково усадила Сашу обедать, довольная тем, что сегодня за много дней обед состоит из блюд первого и второго, приправленных свининой по случаю появления в семье денег. А в другие дни пища у них была неизменно постная и однообразная, возможно, поэтому лицо у Саши становилось все бледнее и бледнее, с серовато-пепельным оттенком. Скорее бы приходил тот день, когда детей можно отправить к бабушке, а та уж их откормит и поправит. Слезы закипали в материнском сердце всякий раз, когда усаживала детей за кухонный стол, но нельзя было показывать вида о такой материнской боли.
Мальчик, уже приучивший себя к сдерживанию при виде пищи, проглотив первые ложки и утолив чувство сосущего желания кушать, спросил:
— Папа еще не приходил обедать? Обед сегодня настоящий — вкусный!
Татьяна Семеновна хорошо поняла сына: он думал и об отце, которому тоже обед покажется настоящим. Но сердце ее сжалось не только от радости, и она ответила просто тихим голосом:
— Нет, Сашенька, еще не приходил.
— Он все еще черенки точит? А подыскать работу не удается?
— Да вот кончит работу с черенками, попытается что-то дальше искать, а черенки пока имеют спрос на рынке… — сказала мать, с трудом подавляя в горле тугой горестный комок.
— А у Кати сегодня дополнительные занятия перед экзаменами. Она говорила тебе?
— Да, говорила, — через силу улыбнулась мать. — Задержится, должно, долго, а вот не евши.
— Катя и нынче на экзаменах будет победительницей, а в будущем году бессомненно медаль завоюет, — восхищенно и любовно сказал Саша, тем временем проглатывая кашу с гуляшем.
— Конечно, Катя победит, она у нас отличница, да и ты от нее не отстаешь. Завуч мне днями сказала, что ученики Золотаревы только на радость учителям, — и пригладила ему вихор на макушке, который на радость и на счастье матери все топорщился.
Татьяна Семеновна помнила и про дочь, помнила, что и сегодня дочка отправилась в школу на целый день без денег и без бутерброда, и, с трудом сдерживая всхлип, отвернулась к окну и только через три- четыре минуты справилась с собой.
И долго ли еще придется таиться со своими слезами бессилия и безнадежности?
Саша, будто почувствовав состояние матери, стал весело рассказывать о своих успехах, о трех сегодняшних пятерках. Хотя они получены под конец учебного года, но пятерки никогда не лишние, а как еще он может утешить мать в свои тринадцать лет? Мать понимала сына, она все понимала своим материнским сердцем и глядела на сына ласково и нежно, и в глазах светилась радость, смешанная с гордостью и горечью, оттого что дети у нее очень хорошие, и все у них благополучно, но будущее у них при нынешней жизни не только в непроглядном тумане, но и в полной неизвестности. Боже праведный, как просто и легко все было у нее: с надеждой и уверенностью все решалось и обеспечивалось — школа, институт, высшее образование, работа в КБ завода, уважение от товарищей и руководства. Вот где было ее человеческое счастье и свобода — уверенность, обеспеченность, защищенность и необходимость обществу.
Такие мысли еще раз подтолкнули ее отправить письмо президенту, и, оставив сына заниматься уроками, она пошла в отделение связи: предварительно следовало купить конверт и марки. В душном, пыльном, давно не подметавшемся пропахшем сургучом и клеем помещении почты толпились со своими делами озабоченные посетители — было обеденное время. Татьяна Семеновна подошла к свободному окошку в стеклянной перегородке над высокой стойкой, за которым виднелась голова работницы в желтых кудряшках, и попросила конверт с маркой.
— По России или в зарубежье? — спросила сотрудница и поправила: — И не с маркой, а с марками.
— По России, — ответила Татьяна, не вполне понимая смысл слов о марках. Голова в желтых кудряшках с приятным лицом и улыбчивыми глазами назвала стоимость конверта с марками по России.
— Сколько? — вырвалось удивление у Татьяны. Работница повторила стоимость и хмыкнула:
— Вы что, первый раз письмо посылаете?
— Да ведь это целая буханка хлеба! — с горьким недоумением воскликнула Татьяна, вспомнив, что у нее в сумочке былo денег только на две булки хлеба, которые у нее отбирают.
Женщина за окошком, видимо, поняла Татьяну и сочувственно, как женщина женщине, только и сказала:
— А что сделаешь, гражданочка, не мы цены на конверты и марки ставим… Но ведь и без письма
