собрала свои силы и, сама того не понимая, для своего успокоения направила на сына все внимание, как бы показывая Кате, что это он, несмышленыш, выдумал что-то неразумное, достала его по макушке, говоря:
— Кто тебя научил таким грязным словам? Такая пошлятина в нашей семье никогда не позволялась, — она не допускала ни малейшей мысли, что какие-нибудь дурные и грязные слова могут как- то прилипнуть к ее дочери.
Катя не тотчас сообразила, что по тому времени и по той ситуации, в которых вынуждены жить нынешние студенты и вообще вся молодежь, слова о девичьей подработке по другому, как их истолковал Саша, и не могут быть поняты. Катя подавленно и растерянно молчала, переводя виноватый взгляд от Саши на мать.
— Зачем куда-то ходить учиться всякому? — между тем спокойно и резонно говорил Саша, не уклоняясь от маминого шлепка за то, что он все-таки произнес грязное слово, за которое и получил шлепок от матери, да и от Кати он непременно бы получил подзатыльника, если бы она не чувствовала себя виноватой. — По телевизору чему хочешь и не хочешь, научишься. Вот и она тоже из телевизора взяла, — кивнул он в сторону сестры.
Теперь только до сознания Татьяны Семеновны со всей ясностью дошли и сами слова, сказанные Катей, и их смысл, и весь тот трагизм, перед которым оказалась жизнь ее дочери, тот ужас, до которого их всех довели строители новой жизни на капитализированной закваске. Татьяна Семеновна посмотрела на дочь большими, остановившимися глазами, в которых отразилась непостижимая материнская боль, и почти простонала:
— Запомни, доченька, если такое случится, я лишусь жизни.
Слезы, которых она уже не могла сдержать, крупными каплями покатилась по ее впалым щекам, она поднялась и, опираясь на стену, прошла в ванную, скрываясь со своими слезами.
Катя, еще не до конца осознав свою вину, побледневшая и потрясенная случившимся с матерью, сидела неподвижно, растерянно глядя то в сторону матери, то на брата.
— Когда ты принесла свой Диплом, я подумал, что вот какая ты большая и умная, а ты — дура! — сердито выговорил Саша.
— Иди к матери, что там с нею?
Катя вскочила, опрометью бросилась в ванную, обняла склонившуюся на стену мать и виновато запричитала:
— Прости меня, мамочка, родная, ведь я только пошутила… Я, действительно, дура, не подумавши, ляпнула. Прости, родненькая, пожалуйста…
— Да ладно уж… и я тоже возомнила бог знает, что… Помоги мне дойти прилечь на диван… Сердцу что-то больно, — слезы у нее высохли, она испугалась боли в сердце, а сердечный жар, должно быть, и высушивает в первую очередь слезы.
Дети вдвоем осторожно повели ее из ванной и бережно опустили на диван, подложили под голову подушку и прикрыли пледом. Опираясь на детские плечики и глядя на дорогие детские лица, она видела их испуг и беспомощную растерянность, и с еще большей силой ощутила, как кровно они ей дороги и какие они беспомощные без материнской любви и заботы, и как ей надо быть мудрой и уметь сдерживать себя, и владеть собою, быть предупредительной в своих словах, чтобы не только беречь их, но и не обижать их, пусть это будет очень уж по-матерински, но кто знает, какую рану детскому сердцу наносит материнская обида. Так думала Татьяна Семеновна, превозмогая сердечную боль, чтобы ее не видели дети, да и самой ей очень не хотелось знать о ней, но ее старание только больше усиливало общее напряжение во всем теле, отчего лицо ее еще больше обливалось потом.
Вглядевшись в бледное и потное лицо матери, Саша на правах и невиновного и мужчины скомандовал сестре:
— Иди, звони, вызывай скорую.
Мать не возразила, и Катя метнулась к телефону вызвать скорую.
Врач приехал поразительно скоро, так что дети не успели до конца осмыслить всего, что случилось по их вине с матерью.
— Хорошо, радиоприказ принял почти у вашего дома, успели перехватить… Черт-те знает, что навалилось на людей: от стенокардии к инфарктам. Круглые сутки мечешься, — говорил врач, осматривая Татьяну Семеновну, а потом стал молча прослушивать ее сердце. Врач был пожилой, толстый и, казалось, очень, расчетливый в своих движениях, обслушал грудь Татьяны Семеновны, молча свернул провода аппаратов, приказал молодой медсестре, которая пришла и была вместе с ним, сделать укол, стал молча выписывать рецепт, потом подсел к Татьяне Семеновне на диван, похлопал ее по руке, сказал:
— Раньше не было сердечных приступов? Надо обратиться в поликлинику для наблюдения: стенокардия вас прихватила, правда, в первоначальной стадии. Пока придется вам поостеречься со своим сердечком, слабоватое оно у вас, три-четыре дня полежите, поглотайте эти вот таблеточки… дорогие, но надо, а на будущее следовало бы поспокойнее ко всему относиться, впрочем, нынешнее время…
— Это только ОНИ там могут ко всему спокойно относиться, — проговорила мать все еще бесцветными губами.
— Да… — многозначительно произнес доктор. — Мы, кардиологи скорой, почти все смены на колесах… Но все-таки нам надо как-то поспокойнее, вон они галчата… Деньги хоть на лекарства есть?
— Да уж что-то соберем, — слабым голосом ответила Татьяна Семеновна, в уме прикинув собравшиеся за последнее время деньги.
— Беречь надо мать, — поерошил волосы на голове Саши доктор и, посоветовав еще раз соблюдать его рекомендации, пошел вслед за сестрой к двери.
Саша увлек Катю проводить доктора, оба они по-взрослому благодарили его, потом Саша задержал Катю у двери и полушепотом распорядился:
— Я сбегаю в аптеку, а ты пиши бабушке письмо, чтобы приехала, без нее нам не выходить маму.
Но мать расслышала его шепот и возразила:
— Да ведь на конверт сколько денег тратить, отлежусь я, ничего.
— Пиши, — настойчиво приказал Саша, — как раз еще к автобусу поспеем, передам с кем-нибудь из пассажиров, а может, водитель возьмет, попрошу.
Письмо бабушке взял водитель, и к ночи известие о болезни Татьяны Семеновны с тревогой прочитали все Куликовы.
Всесветный зов — Мама!
Петр Агеевич событий в семье не предчувствовал, и весь день спокойно провел со своим станком. За последние дни он обточил десятков пять черенков. Дальше шло полное просушивание: легкий, гладкий черенок шел в продажу все же бойчее. А о возможных негаданных событиях в семье он никогда и не думал — так у них с Татьяной все хорошо строилось, что сердце никогда ничего не предчувствовало. Из гаража он вернулся только к вечеру и уже по выражению лица сына, открывшего дверь, догадался: что-то случилось. Саша подтвердил:
— Маме было плохо, но сейчас — ничего, — старался сын тут же успокоить отца.
Петр бросился в зал, где еще лежала Татьяна, стал возле нее на колени и, пристально вглядываясь в ее лицо, забросал тревожными вопросами: что произошло? отчего? звали скорую? что сказал врач? купили ли лекарства? Вопросы его были испуганными, чуть ли не паническими — ему еще ни разу не приходилось видеть жену такой больной, он испугался, чувствовал беспомощную растерянность и не знал, что ему в таком случае делать, и спросил:
— Может, нам мать позвать? — он спросил вроде спокойно, однако его слова прозвучали из того вечного зова людей, когда они из несчастья, кличут: Мама!
Татьяна попросила его сесть к ней на диван, взяла его руку в свои влажные ладони, улыбнулась бледными губами и со спокойной веселостью отвечала, что Саша уже отправил письмо в деревню через водителя автобуса, что врач скорой побыл, ничего опасного не нашел, выписал лекарства, и дети их купили, что сердечный приступ у нее случился от глупой шутки Кати, но ее ни в коем разе он не должен
