ноги его вдруг стали такими тяжелыми, что не мог ими двигать. Он оперся рукой на машину и присел на подножку и долго, тяжело дыша, бездумно водил глазами по двору, а в висках у него стучало: Так что же мне делать дальше? Как и чем помочь этой одинокой женщине? Но ответа у него не было. Спустя несколько минут он решительно поднялся, взял порожнюю кошелку и пошел к директрисе в надежде на какую-то помощь, на какую-то подсказку.
Но кабинет директрисы оказался на замке, он с некоторым огорчением пошел в подсобную бытовую комнату, где изредка работала его Татьяна Сергеевна, новоиспеченная художница, но и здесь его ожидало разочарование: комната была пуста, краски стояли прибранные к месту, рекламные рисунки составлены к стене обратной стороной, — видно было, что работа прервана не вдруг. Он огляделся в недоумении: в комнате все было в обычном порядке, но почему-то ему явилось впечатление торопливого затишья и опустения.
Он озадаченно пошел в торговый зал. Здесь, как обычно, приглушенно шумела деловая торговая суета, работницы молча или в полголоса, с деловым, услужливо-уважительным видом вели свое дело с покупательницами. От спокойной, рабочей обстановки у Петра Агеевича потеплело на душе, но беспокойная мысль не ушла. Он выбрал момент и подошел к продавщице в кондитерском отделе и спросил:
— А что, Паша, списки по больнице не заполняете еще? — спросил как о постороннем для магазина деле, а в уме держал Людмилу Георгиевну, занесшую в магазин бланки списков.
Продавщица вскинула на него подведенные синеватой краской глаза и с видом готовности, словно с отчетом, весело и бодро отвечала:
— Что вы, Петр Агеевич? Уже все сделано, тут у нас столько добровольных помощников от покупательниц объявилось, что разом все бланки были заполнены, — что в магазине, что прямо на улице у проходящих. Всем миром дело, как говорится, сделали. Галина Сидоровна забрала все готовые списки и куда-то понесла.
— Хорошо… Это очень хорошо, — проговорил Петр, ощущая нежданную радость в груди. — Это совсем хорошо, Пашенция.
— Конечно, хорошо, когда все дружно получается, — поддержала Паша с яркой улыбкой.
И он успокоившийся направился на склад не только продуктов, а и неизменно горячей магазинной информации. Кладовщица встретила его вопросом, вытирая рот и забирая у него кошелку:
— Ну, что, отнес? Как она там, Людмила Георгиевна? Убивается, небось, горемычная?
— Не только убивается, — глаза, видать, от слез не просыхают, почернела с лица, — живо отвечал Петр, вглядываясь в лицо кладовщицы — искренне ли сочувствует? И добавил: — Одна она, да еще и работой не занята — ничто от мыслей о сыне не отвлекает ее… Одна со своим горем материнским.
Кладовщица промолчала, повела головой, посмотрела на Петра с выжидающим выражением, заправила прядь седеющих волос под чистую, цветастую косынку, которую всегда повязывала на голову, работая с продуктами, потом печально проговорила:
— У Людмилы, понятное дело, — горе, не приведи Господь, но мы чем еще можем помочь? Мы все и так ее не оставляем без внимания — и навещаем, продуктами пособляем, что еще от нас?.. От такой беды мы всем коллективом не заслоним, — и, обрывая разговор о Левашовой, промолвила: — Там, в кафе собрались некоторые знакомые Галины Сидоровны, совещаются с Полехиным и еще кое с кем. В нашем кафе они частенько собираются о своих партийных делах сговориться.
— А что такое может быть? — несколько обескураженный, растерянно спросил Петр, и подумал: значит, в магазине происходят дела, к которым он еще не допускается.
— Ты разве не замечаешь, что наше кафе — вроде как место сбора для партийных дел, вроде как подпольная сходка, куда к нашему заводскому партбюро с других заводов приходят о чем-нибудь сговориться? Да оно так и было — подпольная сходка, — по началу, когда компартию запретили, — пояснила всесведущая кладовщица и перевела разговор на другое:
— Если Левашова что-нибудь просила, подожди Галину Сидоровну, а нет — можешь отогнать машину.
Петр молча поднялся и пошел во двор, кладовщица, умеющая наблюдать за людьми и разгадывать их, значительно посмотрела вслед Петру, улыбнулась сама с собою. Вскоре загудела машина со двора.
Петр свой рабочий день сам встроил в распорядок магазина. Работники гастронома собирались в магазин к восьми часам и сразу становились на свои рабочие места. А покупатели уже ждали их у дверей с улицы, и для всех такой порядок был привычен. К этому же часу и Петр был на своем месте в магазине и находил себе работу как подсобный рабочий или как слесарь. И все имеющиеся механизмы, и приборы, кончая кассовыми аппаратами, включились и работали, как часы, а те, что стоят на круглосуточном заводе, проверены еще с вечера и были настроены работать без сбоя.
А люди, работающие в безаварийном, спокойном, привычно беззаботном режиме, и не подозревают, что такой режим труда служит незаметным производственным условием к их рабочему сплочению. И вряд ли кто-нибудь из них скажет, что инструмент к такому сплочению лежит на слесарном верстаке в углу под лестничной площадкой дома.
Петр Агеевич догадывался о своей роли в рабочем сплочении коллектива, но четко выразить объединяющее значение своего труда подсобника даже для самого себя ни за что не осмелился бы. А вообще-то, он немного гордился за общественное значение своего труда еще с заводской поры. Однако это чувство и в заводское время соседствовало в нем с чувством неумеренной скромности, а от такой скромности один шаг до робости, которая так и норовит отодвинуть человека в тень, из которой его выталкивала только талантливость мастера да заводские запросы на его мастерство. Но мастерство в сочетании с талантом в коллективном труде всегда дорого ценилось.
Этим он и становился заметным в рабочем коллективе, а коллектив-то исподволь и устанавливает цену рабочему человеку и по-своему определяет разряд его квалификации и место для такого работника в своей общественной среде. Был момент, когда Петр во всем этом разобрался и навсегда оценил для себя силу и значение трудового коллектива и безотчетно тянулся к этой силе, стараясь служить ей верой и правдой.
С таким притяжением он и пристал к коллективу магазина и за короткий срок стал для него, если не ядром опоры и притяжения, то ядром конденсации паров, излучаемых общим дыханием. И сам стал дышать в общем ритме труда, стараясь ни в коем случае не стать причиной сбоя этого ритма. По этому велению он и на работу приходил на двадцать-тридцать минут раньше до общего прихода. Вернее, приезжал на машине во двор магазина и, случалось, что с ходу выезжал с кем-нибудь, чаще с Крепаковой Зоей. На этот день он уже имел и цель, и маршрут поездки и намечал ранний выезд. Но своему правилу — знать, на какой машине выезжаешь, не изменял и пришел в гараж на школьном дворе до семи часов. А школьный сторож, привыкший к Петру Агеевичу, уже сидел на ступеньках крыльца с ключами в руке и ждал его. Рядом с ним сидел его помощник — серый пес по имени Острое Ухо, окрещенный детьми.
Сторож Борис Михайлович в ночное время был хозяином всего школьного хозяйства — и двора, и школы, и, когда обходил школу, двор препоручал помощнику Острое Ухо. От этого Острого Уха и мышь не прошмыгнет по двору незамеченной. Пес всегда слышал Петра Агеевича еще на подходе и встречал его у калитки, за что получал утренний бутерброд, который проглатывал, казалось, в один миг, так что к Борису Михайловичу подходили вдвоем.
Обычно Петр обязательно две-три минуты разговаривал с хозяином двора о том, как прошла ночь. Потом они втроем шли к гаражу. Борис Михайлович отпирал ворота и приветственным жестом рук и приятным голосом приглашал к машине. Петр Агеевич благодарил и под наблюдением сторожей обходил машину вокруг, и говорил: Все в порядке, Борис Михайлович, снаружи, а что внутри — прослушаем, может, кое-чем подкормим. И под наблюдением сторожей заводил машину, прослушивал двигатель, пробовал люфт руля, проверял тормоза, потом при работающем двигателе проверял уровень масла, воды. На этот раз добавил масла и выгнал машину из гаража, вылез из кабины, помог закрыть ворота и еще поговорил с Борисом Михайловичем о погоде:
— Небо-то, какое чистое, светлое, а, Михайлович? Какую погоду обещает?
— Да, небо, что умытые ото сна голубые глаза — не то детские, не то девичьи… А погода будет ведренная…
Петр и сам мог сделать сравнение цвета неба с цветом глаз, только с цветом глаз Татьяны, и у него
