Тревер вдруг остановился.
– Это катакомбы, – сказал он. – И это не статуи, а тела умерших.
– Иди, иди, – заметил Гелт. – Иди и смейся!
Они схватили его, и их было слишком много, чтобы с ними драться. К тому же Тревер понимал, что драться надо не с ними…
Кто– то ждал его в зтих катакомбах. Тот, кто один раз захватывал его мозг.
Они дошли до конца длинного коридора, и противный свет от пробивающихся газов покрывал последнюю из сидящих фигур, Интересно, они что, так и умирали сидя, или же их приносили потом? Ряды с обеих сторон заканчивались одинаково – последнее кресло против последнего в другом ряду.
Но в глухом конце коридора стояло особняком каменное кресло, повернутое фасадом к мрачному громадному коридору, и на нем сидела человекоподобная алебастровая фигура; каменные руки тяжело сложены на каменных коленях. Фигура не отличалась от других ничем, кроме…
Кроме своих живых глаз.
Корины чуть отступили. Все, кроме Гелта. Он остался стоять рядом с Тревером, склонив голову, угрюмо и мерзко сжав рот и не поднимая глаз. А Тревер пристально смотрел в далекие темные глаза, похожие на два кусочка сердолика на этом алебастровом лице, но они были живыми, чувствующими и полными глубокой, чуждой печали.
В катакомбах было очень тихо. И ужасные глаза изучали Тревера, и ненависть Тревера сменилась странной жалостью, когда он подумал о том, что мозг и разум за этими глазами уже погребены и сознают это.
Долгая жизнь и долгое умирание. Благословение и проклятие моего народа. Слова не имели звука, а слышались прямо в мозгу Тревера. Тревер вздрогнул. Он хотел повернуться и бежать, поскольку вспомнил мучительный миг в каньоне, но тут же обнаружил, что та самая сила, мягко и крадучись, как скользящая тень, уже вошли в него, и бежать было запрещено.
– В этом радиусе действия не нуждаюсь я в солнечных камнях, – сказал молчаливый голос внутри Тревера. – Когда-то я в них вообще не нуждался. Но теперь я стар.
Тревер смотрел на каменное существо, наблюдавшее за ним, и думал о Джин, о мертвом Хьюго, лежавшем с мертвым соколом в пыли, и ожесточение вновь загорелось в нем.
– Ты ненавидишь меня так же сильно, как и боишься, маленький человек? Ты хотел бы уничтожить меня? – мягкий смех раздался в мозгу Тревера. – Я наблюдал, за многими поколениями людей, которые умирают так быстро. И я все еще здесь, как был еще до их появления.
– Ты не будешь здесь вечно, – огрызнулся Тревер.Такие как ты, умерли… И ты тоже умрешь.
– Да. Но это медленное умирание, маленький человек. Химия твоего тела, как у растений и животных, основана на углероде. И вы быстро растете, быстро увядаете. А мы – другие. Мы как горы, родственные нам; и клетки нашего тела состоят из силикена, как и у них. И наша плоть растет медленно как горы, и твердеет с возрастом. И мы должны так же долго, очень долго ждать смерти.
Что– то от истины этого долгого ожидания вошло и в Тревера, и он почувствовал трепет благодарности за хрупкость человеческой плоти.
– Я последний, – прошептал молчаливый голос.Было время, когда я мысленно мог общаться с друзьями, но все они ушли раньше меня, очень давно.
У Тревера возникло страшное видение Меркурия в каком-то неисчислимо далеком будущем: застывший мир совершает свой последний нырок в сгоревшее солнце, унося с собой бесконечные ряды алебастровых фигур, сидящих в каменных креслах, прямо в мертвую черноту, в лед.
Он силился вернуться к реальности, цепляясь за свою ненависть, как пловец за доску, и голос его хрипел жаром и горечью в крике:
– Да, я уничтожил бы тебя, если бы мог! Чего ты еще ждешь после того, что сделал?
– Нет, маленький человек, ты не уничтожишь меня. Ты будешь помогать мне.
Тревер изумился:
– Помогать тебе? Ты же убьешь меня!
– Убийства не будет. Только живым ты можешь мне служить. Поэтому ты пощажен.
– Служить тебе – за этиx! – он повернулся, чтобы показать, но Корины уже ждали в стороне рядком и протягивали руки.
Тревер бросился на них. На мгновение мелькнула мысль, как, наверное, дико выглядит это сражение с Коринами в глазах этого каменного наблюдателя.
Но едва появилась эта мысль, как битва уже кончилась. Повелительная команда ударила в мозг, и черное забвение упало на него, как от удара кулаком.
Глава 5
Тьма. Он затерялся в ней и уже не был самим собой.
Он летел сквозь мрак, нащупывая и окликая нечто исчезнувшее. И голос отвечал ему, голос, которого он не хотел слышать. Тьма. Сны.
Заря. Он стоит в городе и наблюдает, как свет становится ярким и безжалостным, загорается на верхушках стен и медленно сползает на улицы, загоняя тяжелые тени в открытые окна и двери, так что дома кажутся черепами с пустыми глазницами и зияющими ртами. Здания уже не выглядят такими большими. Он проходит между ними, легко поднимается по ступеням, и выступы окон – не выше его головы. Он знает эти дома, и он смотрит на каждый, проходя мимо, называет его и вспоминает давнее, очень давнее…
Соколы спускаются к нему, вернее слуги с солнечными камнями в головах. Он похлопывает их по склоненным шеям, и соколы тихо шипят от удовольствия, но их пустой мозг не имеет ничего, кроме смутных ощущений. Он проходит по-знакомым улицам, и там ничего не движется. Весь день от зари до заката и в наступающей затем темноте ничто не шелохнется, и меж камней – тишина.
Он не мог больше выносить город; время его еще не настало, хотя первые слабые признаки возраста коснулись его, но он спустился в катакомбы и занял свое место рядом с теми, кто ждал и еще мог говорить с ним мысленно, так что здесь он не был одинок.
Годы проходили, не оставляя следа в неизменном мраке погребального коридора.
Последние немногие мозги один за другим застывали, пока не исчезли все. И к этому времени возраст приковал и его к месту, так что он уже не мог встать и снова выйти в город, где он когда-то был молодым, моложе всех… Шеннеч, как его звали, Последний.
И он ждал в одиночестве. И только тот, кто родственник горам, мог вынести это ожидание в месте мертвых.
Затем, в грохоте и пламени, в долине появилась новая жизнь. Человеческая жизнь… Слабая, хрупкая, восприимчивая жизнь, разумная, незащищенная, обладающая жестокими и смущающими страстями. Очень осторожно, без спешки, мозг Шеннеча дотянулся до них и вобрал в себя.
Некоторые люди были более жестоки, чем другие.
Шеннеч видел их эмоции как алые рисунки на темном фоне его мозга. Они уже сами стали хозяевами, и множество хрупких чувствительных мозгов огрубело изза них. “Я возьму этих для себя, – подумал Шеннеч. – Рисунок их мозга примитивный, но крепкий и мне интересно”.
На корабле был хирург, но он умер. Впрочем, для того, что было сделано, хирург не понадобился. Когда Шеннеч закончил беседу с выбранными им людьми, рассказав им о солнечном камне – не все, разумеется,то они с восторгом согласились на то, что обещало власть. Шеннеч полностью взял их под контроль. И неуклюжие руки каторжников с удивительной ловкостью управлялись теперь с инструментами покойного хирурга, производя круглые вырезы и аккуратно углубляя камни в кости.
Кто тот человек, который лежит здесь спокойно под ножом? Кто те, что склонились над ним, со странными камнями между бровей? Имена. И я знаю их. Идите.
Еще ближе. Я знаю человека, который лежит тут… и по лицу которого бежит кровь… Тревер закричал. Кто-то хлестнул его по лицу, намеренно, жестоко. Он снова закричал, стал отбиваться, все еще ослепленный видением и темным туманом, и голос, которого он так боялся, ласково заговорил с ним мыслью:
– Все прошло, Тревер. Все сделано.
Рука снова хлестнула его, и грубый человеческий голос хрипло сказал:
– Очнись! Очнись, черт тебя побери!
