однообразие.
Весной, через шесть месяцев после покорения двух метров двадцати семи сантиметров, я почувствовал, что готов побить рекорд мира. Оставалось лишь выйти в сектор и установить его. Как раз в Лужниках предстоял традиционный мачт СССР — США.
За несколько дней на стадионе ЦСКА я решил проверить свои силы. Разбежался нормально, оттолкнулся, а результат 213. Я ничего не понял в расстроенный ушел с тренировки назавтра явился ва стадион снова — опять 213.
«Ерунда! Этого не может быть! — мысленно воскликнул я. — Я готов мое чутье меня не обманывает».
Я тщательно проверил грунт, обнаружил на месте отталкивания небольшую впадину. Заровняв ее, я поставил сразу 220, побежал — планку перелетел с такой легкостью, как если бы прыгал на луне. Я тотчас отправился прочь со стадиона, чтобы с легким сердцем бездельничать все оставшееся время до поединка.
Ник Джемс в состязаниях не участвовал: не смог оправиться после серьезной травмы. На матч пришло около ста тысяч зрителей, присутствовали члены правительства и американского посольства. Учитывая свою подготовленность, я был уверен, что эти соревнования пройдут для меня как праздник.
Так и случилось.
Легко, без нервов я неуклонно наращивал высоту. Каждый мой новый прыжок сопровождался аплодисментами. Затем под бурю восторгов я взял и 228.
На следующий день одна из центральных газет назвала меня «самым великим спортсменом в мире».
Сейчас я думаю, что популярность пришла ко мне не только потому, что я регулярно бил мировые рекорды. Больше она была вызвана тем, что мои выступления совпали с всеобщим подъемом в стране. Печать в то время сообщала о продолжении строительства Братской ГЭС, о создании уникальных гидротурбин для Красноярской станции, о беспосадочном трансантлантическом полете Москва — Гавана, о первом атомном ледоколе, о мощном ракетном оружии, которое получили наши войска, об атомных реакторах, космических кораблях, орбитальных полетах…
Люди переживали полосу бурного становления своего государства и хотели иметь все «самое большое», «самое первое», «самое мощное» в мире.
После того как меня признали лучшим спортсменом в мире, на меня неудержимо покатился ком славы. Радио, телевидение, специальные фильмы, статьи в журналах, мои огромные фотографии на страницах газет, бесчисленные интервью, автографы, масса разных поклонников, начиная с известных артистов, художников, кинорежиссеров, кончая директорами гастрономов, — все почитали за большую честь пригласить меня в гости, завести дружбу со знаменитым спортсменом. Один скульптор вылепил мой бюст (этот «монумент» до сих пор стоит у меня на балконе).
Жену в этот период закружило вместе со мной. Мы забыли о прежних распрях, с головой окунулись в этот приятный расслабляющий вихрь.
Позже мне было неприятно вспоминать, как я себя вел во всей этой шумихе. Под восхищенными взглядами почитателей я беспрерывно изрекал какие-то банальности и дошел до того, что, не стесняясь, стал и сам называть себя «великим спортсменом». В определенной степени это соответствовало истине, однако, честно говоря, как личность я особого интереса не вызывал. Все мои духовные влечения сводились только к спорту. «Знание соперника» (людей, с которыми я общался), «тактика» (манера поведения с ними) — все это существовало для меня лишь в узком пространстве прыжкового сектора. Упоенный своими успехами, я стал напоминать напыщенного индюка: говорил веско, со значением, важно кивал. Однажды я поймал себя на том, что так же стал разговаривать и с собственной супругой.
Деградировать полностью не позволило дело. Я повел штурм следующей высоты.
В Риге преодолел 223. Высота 229 мне не покорилась.
В Цюрихе взял 224. Прыжок на 229 вновь был неудачён.
В Лос-Анджелесе я должен был взять этот рубеж, но подвела гаревая дорожка. В этот сезон все секторы на американских стадионах задумали перекрывать заново. На выбор мне предложили «гарь» или «гростекс». Искусственная дорожка была лучше, она чуть пружинила, но «гростекс» еще не признала Международная легкоатлетическая федерация, Я опасался, что рекорд не будет засчитан, и решил действовать наверняка — выбрал старое покрытие. Я просчитался: прыгать мне пришлось, что называется, «на пахоте». Грунт, уложенный за два дня до соревнования, не успел уплотниться и во время разбега буквально летел из-под шипов. В Лос-Анджелесе мне удалось взять лишь два метра двадцать пять сантиметров.
Через две недели я снова вышел в сектор — уже в Киеве. Всего 224.
Затем подряд несколько состязаний — везде на высоте 229 планка звонко брякалась о землю. А я, излишне уверовавший в себя, думал, что вот-вот я ее возьму, еще немного…
И вдруг, словно после изнурительной гонки, я ощутил страшную усталость, апатию. Не хотелось даже думать о каких-либо прыжках. А прыгать надо было обязательно. Предстояло первенство Советского Союза.
Я проиграл его Габидзе по попыткам. Мы оба прыгнули на два метра семнадцать сантиметров.
В погоне за новым рекордом я и не заметил, как приблизились сроки Олимпийских игр в Токио.
За месяц до Олимпиады я вновь потерпел поражение. И снова от Габидзе. Тут уж я вообще взял позорную высоту 215.
Я попал в полосу резкого спада. Никто не знал этого, на меня смотрели как на бесспорного победителя предстоящей Олимпиады. Шутка ли: более десяти штурмов 229! О моем истинном состоянии догадывались лишь немногие. От этого я еще больше нервничал. Было ощущение, словно на меня повесили гирю, с которой не только прыгать, но и ходить было невозможно.
В дополнение ко всему у меня опять было неладно с Людмилой.
Из-за границы я по-прежнему привозил жене много вещей. Вокруг нее стали вертеться какие-то сомнительные подруги. О чем они между собой беседовали, я не имел понятия. Однажды Людмила с какой- то наивной доверительностью сказала мне:
— Знаешь, что мне девчонки советуют? Копи, говорят, на черный день.
Я спросил:
— Это еще зачем?
Людмила усмехнулась:
— Человек ты ненадежный. Сегодня прыгаешь, завтра нет. А то и вообще вдруг поломаешься! Понятно?
Я напряженно выдавил из себя:
— Ну?
— Вот я и думаю, может, действительно начать откладывать деньги. Мало ли что может случиться.
Я не ответил, ушел в другую комнату. Накануне поездки на Олимпиаду я полез в письменный стол — искал водительские права. На дне ящика под кипой бумаг нашел сберегательную книжку на имя Людмилы. Когда она пришла с работы, я показал ей сберкнижку и спросил:
— Что это?
Людмила ничуть не смутилась, ответила с вызовом:
— Ну книжка!
— Почему я о ней ничего не знал?
Она криво улыбнулась:
— А что тут такого? У тебя же есть она!
— Так ведь та наша, семейная.
Жена отвернулась от меня, отошла к окну:
— Семейная, но только на твое имя! Ты переведи ее на меня! Тогда и я свою заводить не буду!
Я тихо сказал:
— Дура…
Я ушел из дому, до поздней ночи бродил по улицам.
