Первый день февраля 1920 года порадовал вешенцев солнцем и теплом. Еще накануне дул злой «астраханец», а тут снег осел и набряк талой водой. Обнажились непривычными чернотинами камышовые крыши, обильно потекли скользкие прозрачные сосульки.
— Гляди-ка, братцы, весна да и только! — удивленно и радостно воскликнул молодой чоновец, оглядывая с колокольни лежащую внизу станицу.
— Погоди, зима еще возьмет свое, — рассудительно отозвался другой. — Морозы еще так залютуют, что ой-ой!.. Ты помнишь...
Но в это время раздался взволнованный голос третьего:
— Едут! Вон они! За Базки глядите!
— Постой. Что-то мало их. Как бы не банда какая заблудшая...
— Что ты! Они ж еще не все показались из-за лесочка. Видишь, и знамя вон впереди.
— Да, пожалуй, они. Ну-ка, Сенька, мигом вниз — сообщи всем!
Через полчаса дивизион кавалеристов, перейдя через Дон, уже поднимался на высокий берег. В сопровождении оравы возбужденно галдящих мальчишек он вошел в станицу. Какие только взгляды не ощущали на себе красные конники, пока добрались до станичной площади!.. Приветливые, как бы говорящие с облегчением: «Дождались... Теперь бандам конец...» Равнодушные: нам, дескать, все одно, кто наверху, кто внизу — мы как-нибудь посередке... Откровенно враждебные, ненавидящие: «Дорвалась голь лапотная до власти — хорошего не жди».
На площади конников встретили руководители местной власти: председатель ревкома, военный комиссар округа, секретарь комсомольской ячейки, представитель продкомитета. Командир дивизиона, чернявый подвижной военный с маузером на боку, привстав на стременах, подал команду:
— Смир-рно!
Затем повернул коня и четким голосом отчеканил:
— Товарищ председатель ревкома! Кавалерийский дивизион в двести сабель прибыл в ваше распоряжение для выполнения заданий по борьбе с бандитизмом. Больных и раненых нет. Люди чувствуют себя хорошо. Командир дивизиона Воронин.
— Здравствуйте, товарищи красноармейцы!
— Здрас-те! — громко раздалось в ответ. Над церковью вспыхнуло и затрепетало голубиное облако.
Когда конники спешились и разбрелись по площади, председатель ревкома сообщил Воронину о том, что на вечер назначен митинг в честь прибытия дивизиона.
— Во сколько и где? — уточнил тот.
— В нашем клубе. Как стемнеет, так и начнем собираться.
— Ясно.
— Ну а теперь прошу в ревком. Есть особый разговор.
Отдав необходимые распоряжения, Воронин пошел вслед за председателем.
— Иван Николаевич, кажется?
— Точно так, — ответил Воронин.
— Так вот, Иван Николаевич... — Председатель подошел к сейфу, открыл его, достал какую-то бумагу. — Получено письмо из Донкома со ссылкой на указание Владимира Ильича Ленина. Воинским формированиям на местах предписывается выделить необходимое число людей для укрепления народной милиции. Давно и нам пора создать свое окружное управление. Дел невпроворот.
— Мне говорили об этом в Ростове, — вставил Воронин.
— Знаю, вот и давай вместе посидим над каждой кандидатурой. Вы-то людей, наверное, знаете.
Воронин задумчиво улыбнулся:
— Как-никак, с восемнадцатого со многими бок о бок...
— Добре. Нам потребуется человек около двадцати для начала. Но таких, чтоб каждый стоил десятерых.
— Ясно.
— Садись. Будем кумекать.
Иван Блохин, стройный худощавый паренек в длиннополой кавалерийской шинели и шишковатой буденовке ходил по станице, выискивал себе жилье. Сам он был из калининских крестьян. Расспросы и поиски привели его в крепкий добротный дом бывшего богатея, майора в отставке Филимонова, имевшего в свое время мельницу и маслобойню. Как только в Вешенской провозгласили Советскую власть, Филимонов исчез, а в доме поселился иногородний — Иван Ильич Шапошников, пожилой кряжистый мужик с необыкновенно ловкими, женской хватки руками. Иван Ильич портняжил, зарабатывал по тем временам сносно. Но лишняя копейка в доме, как известно, никогда не помешает, и потому, конечно, он не против был бы заполучить себе квартиранта. Иван Ильич раздумывал недолго:
— Занимай, солдат, вот этот флигелек во дворе и считай, что тебе повезло. Никто тебе тут не помешает, будешь себе хозяином. Только насчет баб чтоб, значит, того...
— Ну что вы, — смущенно заулыбался Иван. — Я по этой части не мастак. Ростом не вышел.
— Не зарекайся, парень. А коня в сарай ставь. Места хватит. Экой он у тебя лысый.
— Красавец, — ласково потрепал коня Иван. — Мальчиком назвал. Он у меня пулями вражьими меченый.
— Ну ладно, управляйся да заходь в хату повечеряем чем бог послал.
За ужином Иван Ильич стал расспрашивать Блохина о том, где воевать пришлось, под чьим началом служил.
— Первая Конная, у Семена Михайловича Буденного, — с гордостью сказал Иван, ничуть не сомневаясь, что о том и о другом наслышан не только собеседник, но и весь белый свет.
— Самого-то приходилось видать?
— А как же? Вот как вас сейчас.
— Но-о?.. Без всякого-якого?
— Как есть. Я вторым номером в пулеметном расчете состоял. В двадцать шестом кавполку. Да-а... Стояли мы, значит, под Царицыном. Как сейчас помню, Семен Михайлович объезжал позиции. Жарища, духота, солнце, как вот эта сковорода с салом. Только что не шкворчит. Перед самым обедом глядим — подъезжает. Мы, конечно, во фронт, честь по чести...
— Ишь ты, как перед енералом, — удивился Иван Ильич.
— Ха!.. Генерал... Он сто очков вперед любому генералу даст. На коне, как влитой, хоть памятник с него рисуй. Усищи — во! Рука не иначе как железная. Ка-ак рубанет — ух!.. Ни один генерал не устоит.
— Ну-ну, что дале было?
— А дале было так. «Как, хлопцы, дела? — спрашивает. — Сыты ли, напиты ли?». — «Все вроде в порядке, товарищ командарм».
«Стрелять еще не разучились?» — спрашивает, а сам усмехается в усы.
Мой первый номер, Афанасьев Павел Иванович, даже обиделся.
«Такого, — говорит, — у нас не бывает, товарищ командующий. А ежели сумнение имеется, нетрудно проверить...»
Подкрутил Семен Михайлович смоляной ус, степенно отвечает:
«В первом номере сомневаться грешно. Иначе мне надо было б по домам всех пулеметчиков распустить. А вот как второй номер работает, признаюсь, хотелось бы взглянуть».
Подает он коробок спичечный своему адъютанту, подмигивает.
«На пятьдесят саженей поставь... Или, может, много?» — Оборачивается ко мне и глядит лукаво. «Ставьте, — отвечаю, — на все сто».
Вижу, удивился, но виду не показывает. Только обронил, как бы для себя: «Ну-ну...»
Прилаживаю я своего «максимку» на тачанке, планку прицельную на двести метров устанавливаю.
