— Что за игры! — возмутился Бакчаров. — Я требую, чтобы человек, вручивший тебе эту пасквиль, был мне немедленно назван.
Слуга лишь развел руками.
— Ладно, — сказал Бакчаров. — Тогда давай мне перо и лист бумаги.
Слуга не замедлил выполнить требование, и учитель принялся сочинять ответ. Послание получилось пространным, нарочито учтивым. Заканчивалось оно так: «В конечном счете, даже если предположить, что я какимто невообразимым образом оказался для Вас злейшим врагом, то неблагородно, трусливо и недостойно с Вашей стороны оскорблять меня, скрываясь. Таким образом Вы сами становитесь в положение, при котором обычно справедливо употребляют такие выражения, как — гнусный, подлый, омерзительный человек. С уважением, Дмитрий Бакчаров», — гордо расписался он и гневно вручил свой ответ слуге.
На следующее утро Бакчаров обнаружил на своем ночном столике конверт. В нем была более краткая, но не менее возмутительная записка, гласившая: «Учитель, научися сам!» Дмитрий Борисович с несвойственным ему остервенением разорвал записку и принялся нервно бродить по комнате, разнообразно сжимая свои губы и пытаясь сообразить, кто же этот подлец.
Пока что он знал о нем только одно — мерзавец присутствовал на вечере в честь его выздоровления. Но там было полсотни господ из благороднейших томских фамилий. Кому из них Бакчаров успел так досадить, он ума приложить не мог.
В конце концов, он бессильно уселся на кровать, склонив и обхватив руками голову. Потом вскочил и начал строчить ответ.
«Кто бы Вы ни были, но у меня нет сомнений в том, что Вы редкий мерзавец и негодяй. Все написанное Вами в мой адрес — гнусная ложь! Если Вы не извинитесь сегодня же до полуночи (хотя бы таким же анонимным образом), я вызываю вас на дуэль! Должен предупредить Вас о том, что в фехтовании и стрельбе едва ли хоть один житель этого города сможет со мной сравниться. Завтра в пять утра я буду ожидать вашего представителя в саду у черного хода губернаторского дома. Выбор места и оружия за Вами. В случае отказа или неявки все ваши оскорбления будут считаться словами лжеца и труса, недостойного внимания благородного человека. Бакчаров».
В этот день Дмитрий Борисович встретил слугу, поднявшего ему завтрак, не как обычно в постели, а при полном параде, одетым в свои лучшие вещи.
— Стефан! — строго окликнул он слугу, когда тот уже собирался смыться.
— Слушаю, ваше благородие, — пискнул старик так, словно ему наступили на хвост.
— Скажи мне, Стефан, то, что ты оказался замешан в этой истории с перепиской, связано какнибудь с твоими личными симпатиями?
— В смысле, ваше благородие? — испугался слуга.
— На чьей ты стороне? — грозно спросил учитель, прогуливаясь по комнате и хмуро глядя себе под ноги.
— Всегда на вашей стороне, сударь! — тут же выпалил старикан. — Я хозяином приставлен к вам, чтобы во всем вам оказывать услужение, покуда вы излечиваетесь в его доме.
Бакчаров остановился и выдержал паузу.
— В таком случае ты будешь моим секундантом, — деловым тоном объявил он и вытащил из рукава конверт со свежим приглашением на дуэль.
— Ах, господи, горето какое! — выпалил старый слуга, схватившись за голову.
Ближе к четырем часам утра Бакчаров был уже готов к дуэли наружно. Внутренне же он весь терзался. То и дело вскакивал и принимался бродить по комнате, иногда садился за туалетный столик, за неимением письменного стола, и перечитывал тетрадь со своими стихами, решительно уничтожал некоторые страницы и даже пытался сочинить себе эпитафию. Но ничего не выходило.
Бакчарова морозило от волнения, и он послал в назначенный час дежурить в сад слугусекунданта, приказав тому в случае появления представителей другой стороны кинуть в его окно камешком.
Без четверти пять в комнату его постучали. Это старик, испугавшись разбить окно, предпочел подняться. Дальше все развивалось очень стремительно. Единственное, что запомнил об этом страшном часе Бакчаров, — это причитание старика, карету, везущую их в неизвестность и молчаливого представителя своего обидчика, скрывавшего свое лицо отвратительной ехидной носатой маской, словно только что с венецианского карнавала.
Еще в доме губернатора Бакчаров почувствовал недомогание, теперь лоб его покрывался бисером мелких капелек пота, крутило живот, и плечи охватывал холод. В карете Бакчарова бросало из стороны в сторону, он ежился, туго запахнув шинель, жался в угол сиденья и клевал носом, стараясь хоть чуточку подремать. Их дилижанс гремел, переваливался, скрипел колесами и переборками, казалось, вотвот развалится или рухнет в овраг.
В предрассветном сумраке молоком разливался тонкий туман, застилал поля, утягивался в отдаленную тень леса. Изредка Бакчаров поглядывал на выныривающие и пробегавшие мимо загоны, серые халупы, жидкие голые березы с обвисшей бахромой веточек, и все эти зачарованные, затерянные сибирские картины давили учителю в грудь отчаянным ощущением одиночества.
Именно сейчас, в близости смерти, он чувствовал, как чудовищна и в то же время прекрасна сибирская глушь. Душераздирающе чудесен этот застывший в безвремении мир. Ему свойственна угрюмая, никем не воспетая, расточительная невинность, которой уже нет в выкрашенных, подогнанных, изнасилованных европейских мирках.
Слуга вез на коленях зажженный фонарь, всю дорогу крестился и шепотом причитал. Бакчаров всем своим существом чувствовал на себе пристальный взгляд изпод ехидной маски вражеского секунданта, этот взгляд заставлял его жаться в углу и притворяться спящим.
Связных мыслей у Бакчарова не было, только суета, тревога и недоумение: кто эти люди? зачем они хотят погубить его? и почему в этот лютый час он так отчаянно одинок? Мысли мучили его, тряска терзала в углу сиденья, пот обливал виски до тех пор, пока не произошло самое страшное — подступила голодная тошнота, и он стал терять сознание. Он всерьез испугался, что в любую минуту может упасть без чувств. Бакчаров стрелялся впервые в жизни, но он часто представлял себя в качестве дуэлянта. Он был уверен, что будет мужественен в смертный час своего испытания, как все истинные поэты, как все мечтатели. Нет, обмороков на поединке быть не должно!
«Во всем виновата болезнь, — оправдывался перед собой Бакчаров. — Я еще не окреп. Но все равно лучше потерять сознание сейчас, чем во время дуэли. Боже, дай мне сил! Не дай мне посрамиться перед врагами».
Но было поздно. Дилижанс последний раз бухнулся в ухаб, выбрался из него, переваливаясь с боку на бок, скрипнул и остановился.
— Что, уже? — испуганно вырвалось у слуги. — Господи, помилуй нас, грешных!
Дмитрий Борисович буквально вывалился наружу, однако устоял на заплетающихся ногах. Слуга подхватил его.
— Что с вами, вам плохо? — змеиным шепотом спросил вражеский секундант.
— Нет, все в порядке, — отстранил Бакчаров поданный локоть, — просто укачало в дороге. Не выношу дилижансов. Предпочитаю ездить верхом.
— Тогда за мной, — чуть слышно прогнусавил человек в маске и, поманив коротким взмахом руки, повел их через кедровый лес.
Ледяной ветер порывами обжигал лицо, и чувствовалась близость реки. Секундант провел их по горбатому мосту через сухой, заросший бурьяном мглистый овраг, через камыши мимо озера, по серой линзе которого пробегала зыбь, и, минуя его, вывел на поляну с осокой по пояс и мертвым раскидистым деревом.
Под деревом в рассветной мгле стоял навьюченный конь и две недвижимые темные фигуры в плащах и масках. Только Бакчаров понял, что это и есть место дуэли, как ноги его подкосились и он рухнул в высокую сухую траву. Тут же его подхватили и поставили на ноги секунданты.
