любила Ленина, но и в том, что она представляла собою тип не той женщины, которой мог понравиться Дзержинский. Его мрачная бледность и горящие глаза, его женственная хищность, делавшая его похожим на пантеру, приводили в трепет юных девочек, которым он казался полумонахом, полудемоном, или пресыщенных львиц, угадывавших в нем склонность к особо пряным утехам; но Инесса, домовитая, практичная и уютная, как истая француженка, тянулась к мужчинам веселым и добрым, без затей.
Дзержинский не унывал: в конце концов, ему нужно было не овладеть Инессой, к которой в силу ее престарелого возраста он испытывал влечения не больше, чем к табуретке, а убедить Ленина в том, что это случилось. Он устремился к этой конечной цели, минуя промежуточные. Он сделал все необходимые приготовления. И настал роковой вечер.
— Как вы жестоко мучите меня, m-me Арманд. Или, быть может, я должен уже сказать — m-me Ленина?
— Право, Феликс, зря вы все это... — тихо сказала Инесса. Ей было жаль его — он так красиво страдал! — но не более того. — Забудьте меня. Вы еще непременно встретите хорошую, милую девушку, которая полюбит вас.
— Лучше бы мне умереть. — Он как будто машинально вынул из кармана скальпель и стал играть им. В зеленых его глазах сверкали слезы. Он абсолютно вошел в роль.
— Совсем не лучше, — возразила Инесса. Она была испугана. — Пожалуйста, милый Феликс, дайте мне честное слово, что вы не сделаете какого-нибудь ужасного поступка.
— Прощайте. Мы больше не увидимся. Но, прошу вас, поцелуйте же меня — в первый и в последний раз. — Он украдкой бросил взгляд на часы — стрелка приближалась к часу «X». Владимир Ильич, получивший анонимную записку, уже вот-вот покажется в дверях.
— Нет-нет, этого не нужно...
— Один поцелуй, молю! Один — холодный, мирный... — Он придвинулся к ней.
Взволнованная, в порыве жалости она склонилась к нему. Мгновенным движением он разорвал на себе рубаху, рванул брючный ремень. Его обнаженная грудь была заранее, еще дома артистично исчерчена губной помадою того самого оттенка, каким пользовалась Инесса; левый сосок потемнел и кровоточил (последствия ношения бельевой прищепки, ненароком доставившей коварному негодяю много сладких минут); он издал длительный стон...
Ленин несколько секунд стоял на пороге. Потом молча повернулся и вышел.
Трое суток он жил у Зиновьева и пил беспробудно. Он был русский мужик, он был прирожденный царь, он был горд; он хотел простить, но не мог. Так Петр простил измену Екатерине, но не простил возлюбленной Анне Монс.
Она приходила к нему, плакала, клялась, говорила, что все объяснит. И он не прогонял ее. Они даже ездили еще вместе в Краков. Но о браке и маленьком отеле в Ницце больше не было сказано ни слова. Самое главное между ними порвалось навсегда. Любовь — хрупкое чувство, а мужское сердце тверже камня: слезы льются, добродетель унижена, зеленоглазый демон торжествует. И хрупкая темноволосая женщина стареет и все чаще кашляет кровью.
ГЛАВА 7
Удачно провернув дело с Арманд и восстановив таким образом в партии боевой дух, деловой настрой и железную дисциплину, Феликс Эдмундович воспрянул духом и решил, что пора вплотную заняться подготовкой крушения династии Романовых. Ему было ясно, что для этого необходима какая-нибудь крупная заварушка, и он пробовал разные варианты, но они не давали того результата, на который он рассчитывал. (Он даже готов был признать, что с «Титаником» получилось не совсем хорошо: шуму много, а большинство все-таки выплыло. Правда, жалко было детей. Он не думал, что будет столько детей.)
Наконец, просчитав все вероятности, он пришел к выводу, что оптимальный способ — организовать в Европе хорошую, затяжную, широкомасштабную войну. (Для него не имело значения, кто победит — в любом случае трон Романовых будет расшатан. Немцы и русские, на пару порабощавшие милую Польшу, были ему противны одинаково.) На этот случай у него был запасен человечек — молодой серб по прозвищу Принцип, которого он по случаю похитил из одной психиатрической лечебницы. Дзержинский вручил ему браунинг и отправил в Сараево, куда в скором времени должен был прибыть австрийский наследник престола. Все было продумано, ошибки исключались.
— Леонид Борисович, война идет! — говорил Ленин Красину. — Мы должны принять в ней участие!
— Н-да... — отозвался Красин и зевнул так широко, что едва не проглотил вместе с лимоном и серебряную вилочку (они с Лениным завтракали в скучном цюрихском ресторанчике). — А на чьей стороне вы желаете в войне участвовать?
— То есть как это? — опешил Ленин. — Естественно, на нашей. Наших бьют! Сербов! Братушек- славян! Вы читали в газетах, какие демонстрации проходят в Петербурге у германского посольства? Наша партия, чорт ее дери, не может оставаться в стороне!
— Для партии «наши» — это не славяне, а мировой пролетариат, — лениво возразил Красин и снова зевнул.
Владимир Ильич был раздосадован: взыгравший в нем патриотизм не находил поддержки ни у кого из партийных товарищей. Да и товарищи-то чуть не все куда-нибудь разъехались. Дзержинский — во всяком случае, такова была официальная информация — знай себе томился на каторге; Лева Каменев со Свердловым, у которых вышли небольшие неприятности с полицией, отсиживались в ссылке; Кржижановский жил в Москве и занимался электричеством; Горький пребывал в России по своим литературным делишкам. От тех же, кто оставался с ним в Цюрихе, понимания ждать не приходилось. Балда Луначарский продолжал как ни в чем не бывало кропать скверные стишки, Зиновьев, оплакивая разлуку с Каменевым, с утра до вечера таскался по пивнушкам, Серго Орджоникидзе, которому славяне не были братьями, войной тоже не интересовался. О дамах и говорить нечего. Ленину же отчаянно хотелось послужить родине — но как? Пример доктора Богданова, ушедшего военврачом на фронт, не слишком вдохновлял его: он был человеком сугубо штатским и не представлял себя в окопах. Если говорить совсем честно, патриотизм его был вполне мелкобуржуазного свойства, и, если б у него имелись собеседники, с которыми можно было бы ежедневно за обедом ругать немцев и кричать о своей любви к многострадальной родине и славянским братушкам, он бы этим вполне удовольствовался; но собеседников не было, и он ощущал неудовлетворенность.
А ведь из-за своих патриотических чувств он уже пострадал: начало войны застало его в Вене (он был там по делам чисто коммерческим, подвернулась партия презервативов), и Ленин, начитавшись газет и пылая праведным гневом, усугубленным двадцатью кружками пива, на улице нарочно толкнул какого-то бюргера, да еще и крикнул «Бей австрияков!», за что был арестован и доставлен в участок; вероятно, ему пришлось бы всю войну просидеть в тюрьме, если б за него не поручился старинный знакомый — Бауман- Мирбах, который как раз приехал в Вену на очередной конгресс. Освобожденный, Владимир Ильич тотчас вернулся в безопасную Швейцарию. Там ему было очень скучно. Душа его жаждала подвига — какого- нибудь такого подвига, который можно совершить в цивильном костюме и желательно не вставая из-за стола. От этого желания он весь извелся, плохо ел и начал худеть; и, что самое противное, ему начал постоянно сниться один и тот же навязчивый кошмар.
Во сне его преследовал Дзержинский: то он просто гнался за ним по улицам с револьвером или алебардой, то сталкивал с крутого обрыва, то пытался надеть ему на шею веревочную петлю, то сбрасывал с крыши кирпич на голову; иногда злодей превращался в разных противных животных или сверхъестественных существ; порою он бывал тюремным надзирателем и отнимал у Ленина-узника его
