арестовали. Нил тоже куда-то пропал. В нешироких коридорах дачи бойцы все неохотнее уступали дорогу. На Ольгу они сияли гнилыми зубами, с гоготком, с табачищем. Один ткнул пальцем ей в лиф. Она, оттолкнув его, убежала. Что — уехать в город? Почему-то маме сказать не решилась. Развязного бойца несколько дней не было видно.
Когда исчезал Мышак (он бился за дело революции в городе — приезжал черного цвета), начинались опасные пьянки. Как-то ночью к ней ломилась чья-то туша. Или две? Кстати, без слов. Никто не жалобился и не предлагал душевных разговоров. Чем — искала она — обороняться? Ее милый отец не держал в доме оружия. Нет, был один пистолетик — на вид игрушечный. Она нашла его в кабинете, в шкапчике, упрятанном в стене. Но как он действует? Тут совсем ей было жалко, что Булена нет — он в таких вещах понимает. Потом ей пришел остроумный план — комиссарики были вооружены. И она мельком спросила, а это, к примеру, что за рычаг? Улюлюкали. Но с удовольствием (извечное свойство невежд — страсть поучать хоть кого-нибудь) показывали, как надо дергать, щелкать, просто тянуть. Опять ухватили за талию. Приобняли за плечи. Разумно не заметить? Да. Через дня два показала свой игрушечный — проверьте, он настоящий. Кр-ык! Маленькая пулька отъела щепу от косяка сарая. Благородно вернули ей на ладошку. Так. Надо запомнить. Эту штучку сюда. Эту — вбок. А налево? Разнервничалась. Ушла далеко в лес — и счастливо хлопнула там два раза. Научилась?
Через день — мама сказала — уедем. Она сговорилась с горничной (совсем немолодой уже) Бушплуксов, что та позовет свою сестру пожить временно на их даче, — чтобы все тут не разнесли. Ночью того же дня компания опять была пьяна. На следующий день один из отряда таскался, прикладывая к глазу глупые примочки. Горничной все не было, отъезд откладывали, хотя воскрес Нил и даже с чьей-то чахлой повозкой. А в ночь все случилось — дверь комнаты вышибли — пьяная рожа упала к ней на кровать, почти задушила, пистолет вырвал из руки другой — он тоже продолжил, и третий. Нет, их было двое. Они ушли, прикрыв сломанную дверь.
Как бы ей хотелось — думала она потом не раз — уничтожить их. Всех, разумеется. Не только дачных. Выходит, она притворялась почти толстовкой, когда посмеивалась над кровожаждущим Буленом? Или — страшно сказать — боль, которую прятала, обманывала, превращала в сон — эта боль притупилась? Нет, нет. Пока бежали из Крысии (точное словечко придумал ее толстощек), пока видели разное — озерышко крови вдруг, перед серой дверью неприметного дома пытайки в Харькове, или портрет демона с ядовитой бородкой над входом в опечатанный собор там же, или ничейного мальчика на вокзале в Белгороде — он только вытягивал руку и мычал «ы! ы!», или всего лишь притихшие глаза крысограждан — пока видели такое, разве она могла помнить
А потом в беженских скитаниях, когда из беспечной барышни надо было спешить превращаться в кого-нибудь полезного, потому что родителям плохо?
В Праге, между тем, у нее появился как будто жених (так, во всяком случае, надеялась мама — ей хотелось уйти спокойной) — юноша из крещеной кабардинской семьи — Алексаша Заур-Бек. Нет, если кто подумает, что горская кровь влекла его к зверствам, тот ошибется. Он писал французские стихи до войны, он ловил старых профессоров на несуществующие латинские афоризмы — уже в Праге, где продолжил всерьез учиться, он — между двумя указанными занятиями — успел поноситься по южной русской степи верхом, а по Таврии — на бронепоезде «Иван Калита». Но интеллигентская привычка — задуматься посреди разговора и вписать что-то в блокнот миньятюрным карандашиком — оставалась. Среди афоризмов, стихов (и не только по-французски — разве по-русски плохо — «Муха села на вишневое вареньице, Вот и все, друзья мои, стихотвореньице»), почему-то цифры. Ольга видела мельком — долги? Но он никак не был похож на кутилу. Неудивительно, что состоял казначеем русской церкви в Праге. И в ту пору (она заметила, когда во время верховой прогулки ворот у него расстегнулся) — вместо золотого креста, который он ей однажды показал, потому что крест был подарен родителям самим отцом Иоанном Сергиевым (Кронштадтским), был — медный, простой, грубой работы — такие делали руки солдат — тоже ведь заработок. Ольга не смогла выдержать политес и спросила. Алексаша засмеялся — подарил иоанновский крестившемуся тут в Праге русскому еврею с намеком — надо бы пожертвовать на строительство старческого приюта при церкви. Тот что недавно построен? Именно. Что за еврей? Назвал фамилию. У-у. Помню: вышел скандал с единоверцами. Небольшой. Он в Бога (да, да) не очень-то верит. Но он крестился из протеста. Тоже — поступок. Не все евреи теперь — сказал он — гонят Христа. Пусть одним будет меньше. Заур-Бек засмеялся: мне было жалко крест отдавать, но как снял — мой еврей, знаешь, почти заплакал.
Золотые кресты — так часто случалось — русские продавали в изгнании, чтобы выстроить церковь там, где еще не было. Заур-Бек мужественно предложил свой крест ювелиру — тот обещал внятную сумму. Но Заур-Бек никак не мог решиться, потому что никогда не узнаешь, в чьи руки попал…
Заур-Беку она первому про
Нет, конечно, не жених — а, как говорили раньше, поклонник. Так что Булен зря преувеличивал ее одиночество в Праге. Стройный Алексей Николаевич Заур-Бек с темными усиками денди (вы могли бы догадаться, что первого человека в херсонской чека он прикончит табуретом на его же кухне, где тот — удивительное дело во время налета белых на город — чавкал галушками?) почтительно сопровождал Ольгу в театре, в синематографе как-то выкупил для нее два лишних места (она сразу подумала про блокнот с цифрами), чтобы никто не тревожил из соседей (пражские синематографы неприлично экономны). Ольга смутилась, выговорила ему — он оправдался своим Востоком, который, впрочем, старательно преодолевает. А цифры? Ты — в долгах? Была уверена, что нет, а он вдруг мялся, не отвечал.
Он заносил туда обиды — нет, она не узнала — с несколько поплывшей психической точностью. Она обмолвилась, вот, что комиссаров было на их даче одиннадцать — значит, он так и занес в книжечку. Что, Заур-Бек, удалось выправить пеню?
С Заур-Беком после Праги она не виделась, а ведь он тоже перебрался в Париж. И она как-то слышала его имя от Булена, даже, засмеявшись, сказала, что с кабардинским князем у нее почти вышел роман. Вот как? — Булен ценил подобные сказки. — Почему не зовешь к чаю? Грустно, — сказала она. По- прежнему питаешь пылкие?.. Грустно, собакин, что время идет, все мы — стареем. Ей исполнилось тридцать шесть, получается, лет?
От Булена она скоро узнала, что Заур-Бек (он уехал в Испанию против красных вместе с генералом Анатолием Фоком и смешливцем капитаном Лопухиным) был убит в деревне Кинто, под Сарагосой, в августе 1937-го.
Дальше — представить нетрудно. Синие мухи на трупах, снятые с ног хорошие сапоги, яма без отпевания, чистые лица под горячим небом, пробитая голова или сердце, так?
А в красных музеях, к примеру, любят, чтобы еще на груди — простреленное письмо из дома или фотография курносой девушки, а лучше, лучше всего — партийный билет с пронзенным предательской (почему? — всегда недоумевал Булен, — они тоже стреляли) пулей девизом, всем в Крысии знакомым — «партия — глум, месть, подлость нашей бобохи».
Нет, в нагрудном кармане у Алексаши Заур-Бека была чистая иконка Николы с внимательным, как обычно, лицом и еще книжица с рифмами и цифрами. Их — если бы расшифровали — точно надругались бы над телом (испанцы, мужеложествующие с Марксом — Лениным, особенно горячи). Но в спешке цифры (ах, легкомысленные испанцы!) спишут на долги проституткам, на долги кабатчикам.
А слова? Как кстати подбежит журналист в припыленных очках и смелых ботинках вояки (псевдоним и фамилия секретны) — «наш друг из Москвы», «зовите меня камраде Миша». Он и разберет веселые строчки:
Белогвардейская сволочь! Вот кто валялся перед ним. Журналист обернулся к своему компатриоту — «Смотри-ка, что я нашел»:
