Практически — ничего.
Вода капает. Я положил ей чайную ложку. Я перевернул чайную ложку. Она звенит — всякий раз, когда капля падает и разбивается вдребезги о металлическую поверхность.
Чудесно, не правда ли?
Холодильник стучит. То стучит: д-д-д-д-д-д-д, то — не стучит.
Ложечка и холодильник — basso continuo. Как у Вермеера: фон говорит. Практически все, что требовалось сказать, он уже говорит. Раньше, чем мы приготовимся слушать. Причем — сам. Никто его за язык не тянет.
Осталось найти третий ингредиент. Совершенно иной звук, протяжный. Флейта, грубо говоря.
Вот что-то такое, да… Гудки за окном. Автомобили. Вот такой. Вот этот.
Нужно открыть окно. Это всё.
Вуаля.
Мортон падает в кресло. Майка промокла насквозь, он тяжело дышит. Очки остались в ванной, пусть там и пребудут — по крайней мере, до скончания века. Век только начался. Сию минуту начался новый век — стоило ему отворить окно.
И пока вода капает, холодильник стучит/не стучит, автомобили гудят, век продолжается. Пока все это происходит — мы живы. Мы тут.
ПРО СПЕКТАКЛЬ
Они объявили спектакль запрещенным примерно через двадцать минут после того, как он начался. Еще минут десять ушло на то, чтобы подогнать машины и окружить здание; свет в зале выключили в середине первого действия. Премьера, сенсация, шедевр постреализма — погасшими люстрами могли сбыться любые догадки, и зрители ждали, думали, что выстрелившая темнота — из сценария. Внимательно сидели, раскрыв восторженные невидимые рты.
И в них было легко засунуть кляп.
Вязать начали с задних рядов. Профессионально выводили из зала, слаженно топтали избитых сопротивлявшихся. В темноте не разберешь, куда ступить мимо человечьего тела, с бессловесного тела не хочется сразу сходить.
Абсолютная ложь спокойствия висела в воздухе до последнего.
Но когда забрали больше половины зрителей, пустые места белым шумом завопили о себе. В партере взорвалась паника. Балконы сбросились вниз, запертым стало невыносимо. Их теплые контуры за нарушение тишины прекратили прямо там.
Но я знаю одного, который спасся.
Четкий и стремительный, он отыскал на ощупь судью по кудрям, дернул белые кольца и оправдался.
Я, сказал он, спектакля не видел. Я спал. Коротко пересказал судье свой свеженький сон. И с полученным пропуском о снятом обвинении вышел за ворота, пока казнили всех остальных.
Бессмертный счастливчик рассказывал мне об этом вчера в постели.
Прекращенным театралам я вчера относила цветы.
БУСЫ
Рассыпались, раскатились мелкие бисеринки, бусинки, что-то еще, полетело с руки, с шеи, как будто бы кто-то, стоя рядом, щелкнул пару раз ножницами. Можно упасть на колени, попытаться собрать, спасти, дома восстановить, трепетно, — а можно пройти мимо, хрустнет под каблуком какая-нибудь синяя или оранжевая бусинка, и что-то еще останется позади. Не отмерять бы отношения бижутерией, но иногда не остается выбора Когда над ухом постоянно щелкают ножницы, начинает казаться, что рано или поздно старушка Атропос найдет очки и перережет ту самую нитку, на которую нацелилась уже очень давно. Так что я пока откупаюсь побрякушками, все магазины, которые ими торгуют, уже знают и узнают. Кидаются с порога продавцы, а посмотрите, какие нам сегодня бусики привезли. А вот какие у нас тут браслеты, не абы что, самая дорогая пластмасса, бесценная, всего-то пятьсот рублей, для вас, вы же постоянный клиент. Я вздыхаю и лезу за кошельком. Половина зарплаты достается этим коробейникам. И чуть ли не через день что-то отрывается, рассыпается, ломается. Окружающие смотрят с сочувствием, вот ведь не везет девке, все из рук валится. А я ничего. Мне уже даже не жалко. Поначалу реветь хотелось из-за каждой такой ерундовины на асфальте, на мраморных плитах метро, на линолеуме квартиры. Но ничего: если дома, то можно веником; если где-нибудь еще — оставить на растерзание уборщицам или детишкам. Детишкам от этого только радость, секретики, ямки в земле, забитые под завязку купленными стекляшками. Скоро весь мир заполнится результатами моих попыток сговориться со смертью. Старушка Атропос незлобивая, но упрямая, как сто ишаков. Я пыталась ей объяснить, да куда там, у нее и слух уже не тот, что раньше, половину моих слов она пропускает мимо ушей, только кивает, щурится подслеповато и говорит, что пришло время, пришло. И обманывать ее вроде бы нехорошо, пользоваться тем, что она не видит уже ничего, но, с другой-то стороны, она вечная, а я — нет. И вообще, эта нитка совсем не для нее, для Тесея она. Вот приплывет убивать Минотавтра, тогда и отдам. А пока что нельзя, никак. Не поскользнуться бы только на этих бусинках, вон поезд из тоннеля ползет, а я совсем рядом с краем платформы.
ЗЕРКАЛО
— Побудь со мной, посиди, ты давно не приходила надолго, ты все бегом, мельком, скользнешь взглядом, и нет тебя. Здравствуй. Сядь напротив, локоть на стол, подборок в ладонь, глаза в глаза. Вина выпей, есть у тебя вино? Раскинь карты — да наплюй, ерунда какая, полная ли колода, неполная ли. Что ты сама убирала, что-то само ушло, потерялось, ускользнуло в щели, провалилось к крысам в подпол, в тартарары, к бесовой матушке, в яблоневые сады, в далекие страны. Вытащи третью карту, вытащи седьмую, видишь — тут победа, гам удача, всё путем.
— Всмотрись, подойди поближе, всё в пыли, в паутине, сама видишь, с месяц не было тебя, что же делать. Бокал-то ополосни. Вытащи вторую каргу, вытащи шестую, свечу разожги, туда и сюда капни горячим воском, пристрой карты крестом — здесь к победе, там к удаче, так и пойдет.
— Ты лица не прячь, уж плакать так плакать, танцевать ли, смеяться — что хочешь делай, всё на виду. Вытащи пятую карту, вытащи восьмую, видишь — сады расцветают, луна тает, поднимается ветер, вода уходит, в кружеве пены звезды морские на берегу.
— Ты не спеши, ты присядь, побудь рядом, вина выпей. Нет у тебя вина? Открой первую карту, перетасуй колоду, выровняй, половину сними, вытащи наугад — и отсюда, и там. Видишь? Тут удача, здесь победа, на круг торжество, а на днях праздник, и письмо придет.
— Не смотри строго, не своди брови, не заноси руку. Лицо отверни, руку, руку оберни тканью: брызнет осколками, не уберегу.
