отдых, поскольку неприятель со всеми своими силами находился так близко от него, император 10-го числа принял решение идти против неприятеля и повел движение правым флангом, чтобы перейти Днепр у Расасно, тогда как русские с той же целью производили такой же маневр, чтобы атаковать нас на правом берегу. Император выехал из Витебска 12-го в 11 часов вечера. 13-го утром он был в Расасно, на левом берегу Днепра; гвардия прибыла туда днем. В Витебске остались больные, раненые и очень маленький гарнизон. Император осуществлял свой план — дать большое сражение, чтобы отбросить неприятеля, предоставить отдых войскам, организовать страну и устроиться на зимние квартиры. Одновременно то же самое должны были сделать и корпуса на Двине. Твердо преследуя свою первую цель, он хотел все реорганизовать, для того чтобы в следующую кампанию иметь возможность двинуться походом на столицы, если только намеченные им меры и вызванные ими затруднения русского правительства не побудили бы Россию заключить мир зимою и даже раньше, — результат, о котором император мечтал более чем когда- либо, так как эта война ему надоела, и он, по его словам, не был бы требователен в вопросе об условиях мира.
По прибытии в Расасно император сел на лошадь, осмотрел проходившие корпуса, произвел очень далекую разведку за Лядами и возвратился на свой бивуак в Расасно только ночью. Назавтра с рассветом он был уже на лошади. Он поехал по берегу Днепра, принял донесения и ожидал рапорта от нескольких разведочных отрядов, составленных из поляков; этим отрядам было приказано объехать оба берега реки. Гвардия получила приказ выступить по дороге на Красный. Император также выехал в этом направлении. По пути он получил сведения, что завязался бой между кавалерией и русской дивизией, которой, как полагали, было поручено прикрывать Красный121. Он помчался туда галопом, но вскоре узнал, что 6ой уже кончен, и встретил неприятельские орудия, отбитые нашими войсками и сопровождаемые храбрецами, захватившими их. Каждый из них получил значительную денежную награду, а орудия были переданы гвардии, которой поручалось хранить эти первые трофеи кампании. Согласно донесениям, полученным императором, русская дивизия, подкрепленная несколькими казачьими сотнями, отнюдь не ожидала, что ей придется выдержать всю силу удара нашей кавалерии. Однако она держалась хорошо, образовала несколько каре и доблестно защищала свои орудия и позиции. Прорвать каре не удалось, но так как при каждой атаке их углы расстраивались, то некоторые солдаты оказывались в промежутках между каре и были изрублены, а при отступлении дивизия потеряла семь орудий. Выдержка ее была такова, что она дождалась вечера и воспользовалась дефиле, которые и спасли ее от полного разгрома.
Ночью император вернулся на гвардейский бивуак возле Ляд. Сведения, полученные от нескольких раненых русских, взятых в плен, положили конец всяким сомнениям императора и подтвердили ему факт передвижений генерала Барклая-де-Толли на правом берегу; он подозревал это уже с полудня на основании донесения одной из разведок. Всем корпусам было приказано ускорить свое движение на Смоленск. Император отправился вместе с гвардией еще до наступления дня, надеясь подойти к Смоленску раньше русской армии, мимо которой мы прошли, сами того не зная, когда двигались в Расасно через Бабиновичи.
15-го с раннего утра император помчался галопом к авангарду, подошедшему к воротам Смоленска. Обложив город, он быстро произвел разведку во всех окрестностях. Неприятель, казалось, обладал достаточными силами. Наши войска подходили.
День прошел в артиллерийской перестрелке и небольших атаках с целью исправления позиций, а также с целью продвинуться как можно ближе к городу. Назавтра город обложили еще теснее; мы захватили кладбище и несколько домов, господствовавших над возвышенностью, на которой построен город. Один из адъютантов, которого генерал Дальтон поместил на наблюдательный пост в ветряной мельнице, заметил утром, что русские выводят войска из города. Генерал отправился на мельницу и убедился, что под стенами города уже построились два или три полка и к ним присоединяются другие. Император приказал теснее сжать кольцо вокруг города, отбросить эти войска и даже постараться захватить их в плен. Атака была жаркой. Генерал Дальтон и все полковники его бригады были ранены, когда мужественно оттесняли русские корпуса к стенам города. Дальтон ворвался в город справа из-за соляных складов, находившихся между городом и загородными домами, но его ранение замедлило движение бригады, ее операции не дали новых результатов. Русские умирали храбро122.
Вечером император приказал поставить несколько орудий для бомбардировки моста, который был достаточно виден, так что мы могли заметить передвижение войсковых частей: одни из них входили в город, другие покидали его. Вскоре мы узнали, что это были последние корпуса Барклая, которые только что прибыли и уже сменили часть гарнизона. В чем заключалась цель этой замены? Не было ли это прологом к новому отступлению? Император не знал, что думать, и заранее злился при мысли, что придется идти еще дальше, чтобы настигнуть эту армию, которую он принудил бы к сражению, если бы атаковал ее 48 часами раньше. Он спросил меня, что я думаю об эти передвижениях. Император добивался, чтобы я ответил, что русские будут держаться и дадут ему бой, к которому он стремился. Он был похож на человека, нуждающегося в утешении. Я, наоборот, думал, что так как русские выпустили из своих рук инициативу нападения и не могут, следовательно, выбирать свои позиции, то они предпочтут отступить. Я откровенно сказал ему это.
— Если это так, — ответил мне император тоном человека, внезапно принявшего решение, — то, отдавая мне Смоленск, один из своих священных городов, русские генералы бесчестят свое оружие в глазах своих солдат. Это даст мне выгодное положение. Мы их отбросим немного для нашего спокойствия. Я укреплю свои позиции. Мы, отдохнем, опираясь на этот пункт, организуем страну и тогда посмотрим, каково будет Александру.
Я займусь корпусами на Двине, которые ничего не делают, и моя армия будет более страшна, а моя позиция еще более грозна для России, чем если бы я выиграл два сражения. Я обоснуюсь в Витебске. Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург. Я был счастлив видеть, что у императора такие здравые и мудрые намерения; я приветствовал их. Он казался мне возвышенным, великим и прозорливым, как в день своей самой прекрасной победы. Я ответил ему, что такой маневр действительно даст ему мир, так как он укрепит его дальнейшее продвижение. Вместе с тем он не заставляет гнаться за слишком далекими перспективами: маневры русских достаточно доказывают, что они хотят завлечь его внутрь страны, отдалить от спорных пунктов, запереть в своих льдах; не следует играть им в руку и т. д. Его величество, казалось, весьма одобрял мои рассуждения и принял окончательное решение. Я поспешил рассказать о моем разговоре князю Невшательскому, чтобы он постарался поддержать в императоре эти мудрые намерения, но он, по-видимому, сомневался, что они удержатся после взятия Смоленска. Увы, он был более чем прав. Намерения императора так меня обрадовали, что и я начал строить иллюзии.
17-го русские должны были эвакуировать все позиции, находившиеся вне города. Император приказал подвезти осадные батареи и поставить 30 орудий, чтобы разрушить мост, который был прекрасно виден теперь, когда мы приблизились к городу. Эта батарея до такой степени беспокоила русских, что их колонны проходили по мосту бегом. Больше нельзя было сомневаться, что неприятель полностью отступает. Император, желая штурмовать город, отправил саперных офицеров и офицеров генерального штаба на разведку. Они вплотную подошли к городской ограде, но лестниц у них не было. Наконец, полученные донесения заставили императора отказаться от этого проекта. К вечеру отступательное движение неприятеля явно усилилось. Уже с утра город был в огне. Пожар, разжигаемый самим неприятелем, не прекратился, но еще более усилился за ночь. Это было ужасное зрелище — жестокое предвестие того, что нам предстояло увидеть в Москве. Я не мог заснуть и прогуливался по лагерю (было два часа ночи). Я был полон печальных размышлений о последствиях, к которым может привести эта война, если император не последует тем здравым побуждениям, которые были у него накануне. Ужасное зрелище разрушения рождало во мне, я думаю, предчувствие тех печальных событий, свидетелем которых я впоследствии оказался. Я беспрестанно вспоминал недавний разговор с императором, и это воспоминание меня немного успокаивало, но тотчас же мне приходили на память рассуждения князя Невшательского, а мой личный опыт мог лишь заставить меня разделить его мнение и его опасения. Ночь была холодная. Я подошел к одному из костров — перед императорскими палатками со стороны города — и задремал у огня, как вдруг вышел его величество с князем Невшательским и герцогом Истрийским. Они смотрели на пламя пожара, озарявшее
