Логика смысла / Theatrum Philosophicum

диалектической трансформации и тождеству противоположностей, а благодаря их рассеянию по поверхности вещей. Если Я — это принцип манифестации по отношению к предложению, то мир — это принцип денотации, а Бог — принцип сигнификации. Но смысл, выраженный как событие, обладает совершенно иной природой: он — эманация нонсенса, этой всегда ускользающей парадоксальной инстанции, всегда децентрированного эксцентрического центра. Это чистый знак, чья связность исключает единственно — зато категорически — лишь связность Я, мира и Бога[132]. Эта квази-причина, этот поверхностный нонсенс, который пробегает расходящееся, эта случайная точка, испускающая до-индивидуальные и безличные сингулярности и циркулирующая по ним, не оставляет места для Бога. Она не допускает ни бытия Бога как изначальной индивидуальности, ни Я как Личности, ни мира как стихии Я и Божьего творения. Расхождение утверждаемых серий образует уже «хаосмос», а не мир; пробегающая по ним случайная точка образует контр-Я, а не Я; дизъюнкция, понятая как синтез, меняет свой теологический принцип на принцип дьявольский. Именно децентрированный центр прочерчивает между сериями и для всех дизъюнкций безжалостную прямую линию Эона — то есть, дистанцию, на которой изгнанные Я, мир и Бог выстраиваются в линию: Большой Каньон мира, «крушение» Я и расчленение Бога. По этой прямой линии Эона проходит вечное возвращение — самый страшный лабиринт, по словам Борхеса — нечто, совершенно отличное от циклического и моноцентрированного возвращения Хроноса: вечное возвращение, но уже не индивидуальностей, личностей и миров, а чистых, непрестанно делимых событий — на уже прошедшее и вот-вот наступающее — делимых мгновением, скользящим вдоль этой линии. Нет ничего, кроме События — одного лишь События, Eventum tantum для всех противоположностей, которое коммуницирует с самим собой благодаря собственной дистанции и резонирует сквозь все свои разрывы.

Двадцать пятая серия: единоголосие

Похоже, наша проблема в ходе исследования сильно изменилась. Мы пытались выяснить природу алогичной совозможности и несовозможности событий. Но по мере того, как утверждается расхождение, а дизъюнкция становится позитивным синтезом, создается впечатление, что все события — даже противоположные — совозможны, что они «интер-выразительны» (s'enter'expriment). Несовозможность появляется только вместе с индивидуальностями, личностями и мирами, в которых события осуществляются, но не между самими событиями или между их а-космическими, безличными и доиндивидуальными сингулярностями. Несовозможность имеет место не между двумя событиями, а между событием и миром — то есть индивидуальностью, которая осуществляет другое событие, расходящееся с первым. Здесь есть нечто такое, что нельзя свести к логическому противоречию между предикатами и что, тем не менее, выступает как несовозможность. Но это — алогичная Несовозможность, Несовозможность «юмора», к которой должны применяться исконные критерии Лейбница. Личность — как мы ее определили, отличив от индивидуальности, — притворно-иронически забавляется с несовозможностями именно потому, что последние алогичны. Иными словами, мы видели, как слова- бумажники, с точки зрения лексики, выражают вполне совозможные, разветвляющиеся и резонирующие между собой смыслы, которые, однако, оказываются несовозможными с определенными синтаксическими формами.

Значит, проблема в том, чтобы понять, каким образом индивидуальность выходит за пределы собственной формы и своей синтаксической связи с миром для того, чтобы войти в универсальную коммуникацию событий — то есть для утверждения дизъюнктивного синтеза над логическими противоречиями и даже над алогичными несовозможностями. Индивидуальность должна осознать саму себя как событие, а осуществляющееся в себе событие — как другую индивидуальность, как. бы привитую на первой. Если это удается, то ее понимание, желание и представление этого события становятся пониманием и желанием прочих событий как индивидуальностей, и представлением всех других индивидуальностей как событий. Каждая индивидуальность уподобилась бы при этом зеркалу, собирающему на себе сингулярности, а каждый мир — перспективе в этом зеркале. В этом — главный смысл контр-осуществления. Более того, как считает Клоссовски, в этом состоит и ницшеанское открытие индивидуальности как непредвиденного случая. Клоссовски обсуждает это в тесной связи с вечным возвращением: «неистовые колебания расшатывают индивидуальность, когда та занята только поиском собственного центра и не понимает, что сама является частью цикла. Ведь эти колебания выводят индивидуальность из равновесия именно потому, что каждое из них соответствует индивидуальности иной, нежели та, которую она принимает за свою собственную с точки зрения необнаружимого центра. Значит, ее самотождественность, по существу, случайна, и каждая индивидуальность должна пробегать по всей серии индивидуальностей, чтобы случайность сделала всех их необходимыми»[133]. Мы не возводим противоположные качества в бесконечность, дабы утвердить их тождество. Мы возвышаем каждое событие до мощи вечного возвращения, чтобы индивидуальность, рожденная исчезнуть, утверждала свою дистанцию по отношению к любому другому событию. Утверждая эту дистанцию, она следует ей и соединяется с ней, проходя через все прочие индивидуальности, включенные в другие события, и извлекает из этой дистанции уникальное Событие, которое опять же и есть она сама или, скорее, универсальная свобода.

Вечное возвращение — это не теория качеств и их циклических трансформаций; это теория чистых событий и их линейного и поверхностного сгущения. Вечное возвращение имеет смысл отбора и привязано к несовозможности, препятствуя ее закреплению и функционированию. Контр-осуществляя каждое событие, актер-танцор извлекает чистое событие, коммуницирующее со всеми другими событиями и возвращающееся к себе через все другие события и со всеми другими событиями. Он превращает дизъюнкцию в синтез, утверждающий разъединение как таковое и вынуждающий каждую серию резонировать внутри другой. Каждая серия возвращается к себе, поскольку другая серия возвращается к ней; каждая серия уходит от себя, поскольку другие серии возвращаются к себе: разрушить все дистанции, но на одной-единственной линии, бежать сломя голову, но на одном и том же месте. Серая бабочка отлично понимает событие спрятаться и, оставаясь на одном месте, сливается с корой дерева. Тем самым она разом преодолевает Всю дистанцию, отделяющую ее от увеличиться черной бабочки. Кроме того, она заставляет другое событие резонировать как индивидуальность внутри собственной индивидуальности — как событии и случайном выборе. Моя любовь — освоение дистанции, долгое путешествие, утверждающее мою ненависть к близкому мне человеку, но в ином мире и с иной индивидуальностью. Моя любовь заставляет двоящиеся и ветвящиеся серии резонировать друг с другом — а ведь это поступок юмора, в корне отличный от романтической иронии личности, все еще основанной на тождестве противоположностей. «В большинстве этих времен мы не существуем; в каких-то существуете вы, а я — нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба. В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились в мой дом; в другом — вы, проходя по саду, нашли меня мертвым…Вечно разветвляясь, время идет к неисчислимым вариантам будущего. В одном из них я ваш враг…Будущее уже на пороге… и все же я — ваш друг. Он на миг стал ко мне спиной. Мой револьвер был давно наготове. Я выстрелил, целясь как можно тщательней»[134].

Философия сливается с онтологией, а онтология сливается с единоголосием Бытия (аналогией этому всегда было не философское, а теологическое видение, приспособленное к формам Бога, мира и Я). Единоголосие Бытия не означает, что существует одно и то же Бытие. Напротив, сущности множатся и делятся; все они — плод дизъюнктивного синтеза, они сами разобщены и несводимы, membra disjuncta. Единоголосие Бытия означает, что Бытие — это Голос, который говорит, и говорит обо всем в одном и том же «смысле». То, о чем говорится, — вовсе не одно и то же, но Бытие — одно и то же для всего, о чем оно говорит. Таким образом, оно — уникальное событие во всем, что происходит даже с самыми разными вещами, Eventum tantum для всех событий, предельная форма всех форм, остающихся в нем разобщенными, но вступающих в резонанс и размножение своих дизъюнкций. Единоголосие Бытия сливается с позитивным применением дизъюнктивного синтеза, который и есть высшее утверждение. Это само вечное возвращение, или — как мы видели в случае идеальной игры — утверждение всех шансов в единичном моменте, уникальный бросок всех метаний кости, одно-единственное Бытие всех